— Вы такая, какой вас сотворил Бог, — сказал мистер Майлсон. — Вы ничего не можете поделать с вашими недостатками, хотя могли бы — в вашем-то возрасте — признать, что они у вас есть. Разные люди воспринимают вас по-разному. Для меня вы — страшная женщина.

— И вы не протянете этой страшной женщине руку помощи? Неужели женское тело не вызывает у вас желания? Уж не евнух ли вы, мистер Майлсон?

— Я сплю с теми женщинами, которые мне нравятся. Вам же я делаю одолжение. Узнав, что вы оказались в затруднительном положении, и поддавшись уговорам, я в порыве великодушия согласился вам помочь. Хотя я был с вами незнаком, я не сказал «нет».

— Джентльмены так не рассуждают.

— А я и не говорю, что повел себя как джентльмен. То, что я джентльмен, я доказал на деле, и не раз.

— Очень сомневаюсь, ведь это у вас единственный опыт такого рода. Вы раболепствуете, а не живете, и знаете, что я права. Да и какой вы джентльмен? Вы ведь мелкий служащий, а я что-то не слыхала, чтобы из среды мелких служащих выходили джентльмены!

Она попробовала представить, какое производит впечатление, какое у нее лицо, идут ли ей веснушки, на какой возраст она выглядит и как смотрится в толпе. Может, хотя бы теперь мужчины перестанут с ней лукавить и прямо скажут, что иметь дело с ней трудно, раз ее не устроили два мужа. А может, будет и третий? Говорят же, Бог любит троицу. Да нет, кому она нужна — разве что какому-нибудь бесполому Майлсону.

— Ваша жизнь сложилась не лучше моей, — сказал мистер Майлсон. — Сейчас вы ничуть меня не счастливее. Вы — неудачница, и смеяться над вами — жестоко.

С каждой минутой они ненавидели друг друга все больше.

— Когда я была девчонкой, у меня от молодых людей отбою не было. В Шропшире мой отец устраивал балы, чтобы все видели, какая я красавица. Если бы в наше время были дуэли, молодые люди стрелялись бы из-за меня через день. Убивали бы и калечили друг друга, нося на сердце амулет с моим локоном.

— Вы не человек, вы животное, миссис Да Танка. Волк в овечьей шкуре!

За окном начинало светать. Слабый свет проник сквозь занавеску и скользнул в комнату, и лежавшие в постели сразу же и с облегчением обратили на это внимание.

— Вам надо писать мемуары, мистер Майлсон. Жизнь меняется у вас на глазах, а вы живете по старинке, ничего не смыслите в происходящем. Вы — как старый стол. Или вешалка в холле в каком-нибудь заштатном пансионе. Кто будет плакать на вашей могиле, мистер Майлсон?

Он чувствовал, как она пристально на него смотрит; ее язвительные слова достигли своей цели, поразили его в самое сердце. Он повернулся и провел рукой по ее плечам. Он хотел сдавить ей шею, ощутить под пальцами ее мягкую, податливую плоть, напугать ее до смерти. Однако она, решив, что он хочет ее обнять, резко его оттолкнула, грубо выругалась и засмеялась. Такая реакция настолько его удивила, что он оставил ее в покое.

Поезд шел медленно. Мимо ползли станции — одинаковые, невзрачные. Она смотрела на него в упор — пронзительным, холодным, неотрывным взглядом.

Она взяла верх, хотя формально победу все же одержал он. Задолго до того, как они, согласно плану, должны были вместе завтракать, мистер Майлсон встал, оделся и спустился в ресторан, где позавтракал в одиночестве, после чего, отправив коридорного за своими вещами, покинул отель, перед уходом предупредив администратора, что счет оплатит приезжавшая с ним дама. Что она и сделала, а затем отправилась вслед за ним на вокзал, села в поезд и, отыскав его в пустом купе, заняла, чем привела его в полное замешательство, место напротив.

— Что ж, — сказала миссис Да Танка, — вы своего добились. Ничего хуже вы совершить не могли. Вы поставили эту страшную женщину на место. А впрочем, — добавила она, — чего было ждать от мелкого служащего?

По глупости мистер Майлсон забыл в отеле свои журналы и газету и был теперь вынужден сидеть под ее пристальным взглядом, делая вид, будто следит за плывущим за окном пейзажем.

Несмотря на все, что произошло, некоторое чувство вины он испытывал. Вернувшись, он одолжит пылесос и устроит уборку — тогда, может, немного придет в себя. А потом выпьет перед обедом кружку пива в пабе, пообедает в ABC, а вечером пойдет в кино. Сегодня ведь суббота, а субботу он обычно проводил именно так. В кино он, вероятно, вздремнет — после бессонной-то ночи. Соседи будут его толкать, чтобы не храпел, — такое уже не раз случалось. Что ж, приятного действительно мало.

— Ради того, чтобы вы появились на свет, — сказала она, — ваша мать мучилась от боли часами. Вам когда-нибудь приходило это в голову, мистер Майлсон? Вы когда-нибудь задумывались об этой несчастной женщине, которая кричит от боли, сжимает руки в кулаки и мечется по постели? Стоило это того, мистер Майлсон? Скажите, стоило?

Можно, конечно, пересесть в другое купе. Но ведь миссис Да Танка это доставит огромное удовольствие. Она будет громко смеяться и, может, отправится даже за ним следом и поднимет его на смех прилюдно.

— То, что вы говорите обо мне, миссис Да Танка, можно с тем же успехом сказать и про вас.

— Вы хотите сказать, что мы с вами — одного поля ягода? Такую ягодку лучше в рот не брать.

— Я вовсе не имел этого в виду. Я бы, как говорится, с вами на одном поле не сел…

— На одном поле бы не сели, а вот в одну постель легли. Лечь легли, а слова своего не сдержали. Вы — бессовестный трус, мистер Майлсон. Для вас, надеюсь, это не секрет

— Я-то про себя все знаю, а вот вы про себя — нет. Неужели вам никогда не хочется посмотреть на себя со стороны? Немолодая женщина, увядшая, некрасивая, особой нравственностью не отличается, поведения сомнительного. Представляю, каково было вашим мужьям!

— Они связали со мной свою жизнь — и не прогадали. Вы это знаете, однако признать, что так оно и есть, не решаетесь.

— Да уж, на такое не всякий решится.

Утро было холодное и солнечное, небо ясное. Выходя на станциях из душного вагона, пассажиры зябко ежились и кутались в шарфы. Женщины с корзинами. Молодежь. Мужчины с детьми и собаками, которых они забирали из специального вагона.

До нее доходили слухи, что Да Танка живет с другой женщиной. И при этом виноватой стороной признать себя отказывается. Еще бы: не может же такой, как Да Танка, стать «нарушителем супружеской верности». Именно так он и выразился. Высокопарно. Безапелляционно. А вот Хорасу Спайру, надо отдать ему должное, было абсолютно наплевать.

— Скажите, мистер Майлсон, какие цветы положить вам на гроб, когда вы умрете? Я спрашиваю, потому что обязательно пришлю вам венок. Оно будет единственным, это скромное подношение. От уродливой миссис Да Танка. От этого исчадия ада.

— Что? — переспросил мистер Майлсон, и она повторила свой вопрос.

— Пожалуй, кервель, — сказал он. Созданный ею образ застал его врасплох — он и сам часто представлял себе эту картину, думал о ней. Катафалк и гроб, а в гробу — он. Может, конечно, все будет совсем иначе. Предугадывать будущее мистер Майлсон не умел. Куда больше ему нравилось вспоминать, обращаться мыслями в прошлое, обдумывать события и чувства, имевшие место в какие-то незапамятные времена. В потоке жизни обращение к прошлому доставляет удовольствие. А вот представить себе свои похороны он не мог — много раз пробовал, но кончалось всякий раз тем, что перед его мысленным взором вставали похороны кого-то другого — его родителей, например. Похоронная церемония и все, что ей предшествовало.

— Кервель? — удивилась миссис Да Танка. Почему он сказал «кервель»? Почему не розы или лилии? Не цветы в горшке? В Шропшире кервель рос на обочине пыльных улочек. Жаркие поля, дикий кервель, а над ним гудят пчелы, много пчел. Огромный белый ковер, спускающийся к реке. Она сидела на этом ковре из кервеля, когда отправлялась на пикник со своими куклами. Лежала на нем, глядела в бледно-голубое небо над головой и смеялась. Ступала ночью по его нежному, ласкавшему ноги покрову.