— Вы все очень хорошо придумали, — отвечал Роден, — и я готов услужить вам. Я и на большее для вас готов, но нет ли тут греха?

— Что вы, друг мой, может, здесь бы и был грех, если бы вы делали это со злым умыслом, или же отступив от заведенного порядка, или же заведомо искажая слова святой службы, но ведь вы будете говорить то же, что всегда говорю я, так что на деле получится вроде как бы я сам служил. Поверьте мне, я-то уж разбираюсь в том, что дозволено Господом, и уверяю вас, что здесь даже на простительный грех не набежит.

— Но ведь мне придется раздавать святые дары! А как же от моих слов хлеб и вино превратятся в плоть и кровь Господни?

— А почему бы и нет? Слова получают значение только тогда, когда мы их произносим, но для всех нас их значение одинаково… Видите ли, друг мой, я с равным успехом мог бы читать молитвы для преосуществления тела и крови Господних даже на заднице жены вашей, преобразив ее в алтарь, хотя она и так является для вас алтарем… Понимаете, дорогой мой, только мы, рукоположенные священники, можем преосуществлять, вы же можете хоть двадцать тысяч раз читать те же самые молитвы, и ничего не произойдет. Однако для службы это не имеет ровно никакого значения, ведь там главное — вера, она одна может сделать все за нас. Имея веру, можно горы сдвинуть. Помните, сам Иисус Христос сказал, что тот, у кого нет веры, не сможет сделать ничего…

Например, я, служа обедню, нередко больше думаю о хорошеньких девицах, чем о том черством куске теста, что зажат у меня в кулаке. И тем не менее, поверите ли, все происходит как надо, потому что я верю… Однако не ломайте себе голову. Уверен, что вы не хуже меня со всем справитесь, так что, дружище, действуйте смелей, и удачи вам.

— Черт побери, — отвечал Роден, — однако ж у меня зверский аппетит, а до обеда еще целых два часа!

— А кто вам мешает слегка перекусить? Вот, смотрите, здесь кое-что есть.

— А разве в молитве не говорится о тощем желудке?

— Ах, черт возьми, ну и что из того? Неужели вы считаете, что Господь обидится, если тело его окажется в полном желудке, а не в пустом? Какая разница, будет ли пища лежать сверху или снизу? Черт меня побери, если это не все равно. Полно, дорогой, если бы я каждый раз отправлялся в Рим доложить, что сегодня я снова позавтракал перед обедней, я бы всю жизнь проводил в дороге.

К тому же вы не священник, так что наши правила писаны не про вас: вы всего лишь отслужите обедню, не совершая таинств, а только делая вид, что совершаете их, ибо, как я уже сказал, преосуществление происходит, только когда его совершает рукоположенный священник. Следовательно, вы можете делать все, что хотите, до того или после, даже расцеловать вашу жену, если бы она была под рукой. И вообще речь идет лишь о том, чтобы разыграть маленький спектакль, а вовсе не о том, чтобы все осуществилось по-настоящему.

— Тогда, — отвечал Роден, — все в порядке.

— Хорошо, — сказал Габриэль, убегая и предварительно поручив друга своего пономарю. — Рассчитывайте на меня, дорогой, через два часа я в вашем распоряжении.

И монах радостно удалился.

Можно себе представить, как быстро бежал он к жене бальи… Удивленная появлением его в неурочный час и уверенная, что именно сейчас он находится с ее мужем, госпожа Роден спросила его о причине столь неожиданного визита.

— Поспешим, дорогая моя, — отвечал запыхавшийся монах, — поспешим, у нас всего лишь одно мгновение… Стаканчик вина и за работу.

— А мой муж?

— Он служит обедню.

— Какую обедню?

— Да, черт побери, именно так, дорогуша, — отвечал кармелит, опрокидывая госпожу Роден на кровать. — Да, дорогая моя душенька, я превратил вашего мужа в священника, и пока он приобщается к небесной благодати, поспешим же воспользоваться благами земными…

Монах был неутомим, и женщине, попавшей в его объятия, было поистине невозможно сопротивляться. Впрочем, намерения отца Габриэля были столь очевидны, что ему легко удалось убедить госпожу Роден исполнить желания его, и вслед за тем он еще не раз возобновлял свои убеждения, кои отнюдь не вызывали неудовольствия у сей хорошенькой и темпераментной двадцативосьмилетней плутовки.

— Но, ангел мой, — произнесла наконец красотка, окончательно во всем убежденная, — ты, кажется, забыл о времени… пора расставаться. Ведь если ты поручил муженьку всего лишь отслужить обедню, то он, наверное, уже произнес ite missa est.

— Нет, нет, дорогуша, — отвечал кармелит, ибо у него в запасе остался еще один аргумент, — подожди, душа моя, у нас еще есть время, и я хочу тебе еще разочек все разобъяснить, ведь эти новички не столь споры, как мы… Ну, милая моя, еще разочек, держу пари, что рогоносец еще не приступил к раздаче святых даров.

Тем не менее надобно было наконец расстаться, и, договорившись непременно снова увидеться и еще много кое-чего друг другу доказать, Габриэль отправился к Родену; последний же отслужил обедню воистину не хуже самого епископа.

— Только слова ouod aures немного затруднили меня, я хотел съесть, вместо того, чтобы выпить, но пономарь поправил меня. А как твои сто экю, отец мой?

— Я их получил, сын мой. Плут хотел отвертеться, но я схватил его за рога и так отделал, что он надолго запомнит этот день.

Закончив трапезу, оба приятеля отправились на охоту. Вернувшись, Роден рассказал жене, как он сегодня услужил приятелю их отцу Габриэлю.

— Я отслужил обедню, — простодушно заявил толстяк, довольно усмехаясь, — да, черт побери, отслужил обедню словно настоящий аббат, пока наш друг дубасил и таскал за рога Рену… Самое смешное, что он сам и посадил их ему на лоб… Ах, добрая моя маленькая женушка, как же смешны эти рогоносцы! А ты, голубка моя, что ты делала, пока я служил обедню?

— Ах, друг мой, — ответила жена, — похоже, само Небо снизошло на нас сегодня. Видишь, мы оба вкусили небесной благодати: пока ты служил Господу, я читала ту чудесную молитву, где Святая Дева говорит с Габриэлем, явившимся сообщить ей, что она понесет от Святого Духа. Так что, друг мой, мы непременно спасемся, раз оба одновременно занимаемся столь благочестивыми вещами.

В Париже всегда существовала особая порода людей, чьим единственным занятием было жить за счет других. Никто не мог равняться с этими мошенниками в изобретательности, с коей устраивали они свои проделки. Не было ни единого случая, когда тем или иным хитроумным способом они не смогли бы заманить жертву в свои гнусные сети. Пока главные силы штурмуют город, отряды мародеров рыщут в окрестностях, прочесывают близлежащие деревни и шарят в проезжающих почтовых каретах. Сделав печальное сие разъяснение и подкрепив его достойными примерами, обратимся к плачевной истории, случившейся с юной неопытной девицей, попавшейся в лапы отъявленных негодяев.

Розетта де Фларвиль, дочь почтенного горожанина из Руана, после долгих уговоров получила родительское разрешение поехать в Париж на карнавал и остановиться в доме дядюшки своего господина Матье, богатого ростовщика, проживавшего на улице Кинкампуа. Розетта, не слишком сообразительная для своих восемнадцати лет, являла собой прелестную блондинку с красивыми голубыми глазами и великолепной кожей, чьи плечи, прикрытые лишь легким газом, красноречиво свидетельствовали о прочих прелестях, скрытых от нескромных взоров…

При расставании было пролито немало слез: дочь впервые разлучалась с достойным родителем. Впрочем, был повод утешиться: девушка была скромна и благовоспитанна и к тому же ехала к доброму родственнику, вернуться от которого должна была на Пасху. Однако при этом Розетта была прехорошенькая и необычайно доверчивая, а путь ее лежал в город, весьма опасный для юных провинциалок, особенно для тех, кто сохранил свои добродетели и невинность.

И вот красавица уезжает, снаряженная всем, что в Париже позволит ей блеснуть в тесном кругу родственников, и к тому же с изрядной толикой драгоценностей и подарков для дядюшки Матье и его дочерей, ее кузин. Розетту поручили кучеру; отец целует ее, кучер хлопает кнутом, заглушая рыдания отца и дочери. Но так уж определено природою, что привязанность детей к родителям весьма хрупка. Дети находят забвение в удовольствиях и развлечениях, невольно отдаляющих их от тех, кого они обязаны благодарить за появление свое на этот свет. В сердцах их любовь к родителям, некогда столь пылкая и питаемая воспоминаниями о невинных детских радостях, постепенно остывает, и лишь возвращение в нежные материнские или отцовские объятия может заново пробудить в них это святое чувство.