Заваривая чай, Роберт внезапно осознал: зверь и не мог страшить его, потому что за черной взъерошенной шерстью, свирепыми острыми желтоватыми клыками — за этим омерзительным чудовищным существом скрывался он, Роберт Лестер, сын неизвестных родителей, воспитанный в трущобах лондонских предместий и в тюрьмах, профессиональный вор, довольный своим ремеслом и постоянно бунтующий против общества, которое его породило.

Ни разу за весь день, удачный кстати сказать (две дамские сумочки, похищенные в переполненном автобусе, бумажник, который он стащил в метро, и часы, сорванные с молоденькой девушки, разгуливавшей по Эбби-роуд), не вспомнил он про свой сон, а когда шел домой и купил всякой снеди и даже впервые за долгое время бутылку виски, то подумал, а не пойти ли ему немного развлечься. Обыкновенно мрачный, угрюмый, нелюдимый, он решил сегодня найти себе женщину и, спрятав украденное на квартире, направился в район, где стоят дешевые проститутки.

На одном из углов поджидали клиента две женщины. Роберт поглядел на них долгим, вполне откровенным взглядом. Выбрал черноволосую, покрепче. Говорить ей ничего не надо было, он лишь подал знак, и проститутка (ночь холодная, промозглая, клиентов мало) подошла.

— Давай выпьем,— распорядился Роберт.

Женщина пошла за ним к маленькому пабу. Там искусственное тепло калориферов и алкоголь помогли вору и проститутке не стесняться друг друга. Она задавала ему разные вопросы, но, получив лишь односложные ответы, заговорила о том единственном, что хорошо знала: о своей жизни. Вечная история: пошла на панель, потому что надо кормить семью, ее, бедную девушку, обманули, соблазнили, и вот теперь у нее на руках сын...

Роберт не придавал особого значения этой «трагедии»: он уже наслушался подобных историй, разнообразием они не поражали. А почему бы этим женщинам не признаться, что они только и умеют, что блудить, или что всякая другая работа им не по вкусу, а торговать собой проще, почему каждая бабенка непременно хочет, чтобы у нее была своя душераздирающая история, и почему бы им не гордиться своей профессией, как гордится он, или уж принять свою долю со смирением?

Время шло, а Роберт вроде бы и не выказывал желания пойти в номера. Женщина напомнила ему.

— Погоди. Я же все равно заплачу... Охота сперва выпить и тебя послушать.

И он снова заказал виски, исчезнувшее почти тотчас же, как его подали, в луженой глотке мужчины.

Около полуночи Роберт, пьяный, уплатил по счету и, пошатываясь, вышел, опираясь на проститутку, которая отвела его в первый попавшийся отель.

В номере она уложила случайного клиента и собиралась раздеть его.

— Какого черта лезешь! — заорал мужчина.— Незачем мне помогать.— Поднявшись на ноги, принялся стаскивать с себя одежду.— Теперь ты, эй, как там, ты сказала, звать тебя, ага, Элен, снимай платье.

Других женщин, кроме проституток, Роберт не знал. И приятелей у него не было, так, знакомые, все народ, как и он, из предместий. Его видели только с проститутками. С ними он чувствовал себя свободно; по его представлениям, они были ниже его, находились на самой последней ступеньке общественной лестницы. А он возвышался над ними. Несмотря на такое презрение, Роберт с проститутками не выставлялся: ни колотушек, ни оскорблений, ему оказывали услугу, он платил. Роберту нравилось чувствовать, что есть существо, павшее ниже, чем вор, и тогда он относился к женщине с участием, а свое участие он мог выразить только в звонком металле. Обращался он с ними грубо, это верно, но такой уж у него был характер, да и неотесанный он был.

Роберт открыл глаза, когда женщина одевалась, собираясь уйти. Хоть он и не думал ни о чем ее спрашивать, она пояснила, что ребенок дома один, что матери нужны лекарства. Мужчина с трудом поднялся, дотянулся до брюк, вытащил и дал ей несколько бумажек. Женщина принялась горячо благодарить, мол, когда хочешь, приходи, всегда пойду с тобой, она обычно стоит на том углу, где он ее нашел.

Роберт сел на постели и, как только женщина исчезла, стал и сам собираться. Ему захотелось вдруг оказаться у себя в комнате среди своей скудной обстановки. И он не торопясь дошел до дома, в котором жил, и укрылся в своей берлоге. Здесь до него не доберутся полицейские ищейки, здесь он в безопасности, он далеко (он это чувствовал!) от тех, кто осудил его на воровскую жизнь. Он воспринимал общество как чудовищную, жестокую машину, способную вмиг пожрать его с потрохами. Он и в самом деле боялся людей, общественных учреждений, властей, полиции — словом, всех, кто составлял это целое, боялся, что оно, это целое, придавит его огромной своею тяжестью.

Но самым страшным, вероятно, было то, что Роберт не считал свое занятие чем-то противоестественным, он работал, не задаваясь напрасными вопросами; он не думал о том, что его работа — это преступление, наказуемое обществом, как ему объяснили, когда он впервые попал в тюрьму; в их мире он был чужим, посторонним и жил по своим законам и своему нравственному кодексу. И хотя единственное, чему он научился, было лазить по карманам, он не видел причин презирать свою профессию. Если бы Роберту пришлось заполнять какой-нибудь документ, он с удовольствием в графе «профессия» написал бы: «Вор».

Он не был честолюбив, не стремился заниматься крупными кражами, проходить сквозь стены и забираться в большие ювелирные магазины, не хотел он и связываться с другими, чтоб было легче работать; его устраивало существование вора-одиночки, что блуждает по бесконечным улицам огромного города и поджидает удобного случая стянуть что-нибудь себе на пропитание.

Вдруг Роберт вспомнил о черной книжонке и тут же, не сдвинувшись с места, обнаружил ее: вот она, лежит там, куда он закинул ее несколько часов назад. Взяв снова ее в руки и без особых усилий отбросив свои сомнения, свое неприятие сверхъестественного, впервые подумал, а не купить ли ему все нужное для мутации. Но тут же вновь воззвал к своим трезвым взглядам на мир, к здравому смыслу, который всегда уважал, и отложил книгу, сунув ее на этот раз под другие, чтобы избежать лишних, а может, и опасных соблазнов.

Через три дня ему снова приснился человеко-волк, но на этот раз он его не преследовал, не пугал своими завываниями и когтистыми лапами, он просто был здесь, рядом, недвижный, как восковая фигура у мадам Тюссо, совсем не страшный. Затем видение бесшумно, словно по волшебству, исчезло. Работал в тот день он удачно, как никогда, но сон не шел у него из головы, и Роберт старался найти ему объяснение. Ну конечно, уговаривал он себя, пытаясь успокоиться, виновата книжка в черном переплете. Глупо было принимать эту книжонку всерьез, ее следовало разорвать и выбросить, он всегда поступал так с ненужными вещами. И все же сочинение колдуна с далекого острова Бали по-прежнему лежало у него в комнате, и он не отваживался уничтожить его.

— Можно бы эту книжку продать,— говорил он вслух, оправдываясь перед самим собой,— извлечь пользу, найти любителя «этих вещей» или же коллекционера.

Но хорошие времена проходят, на улице по-прежнему холодно, народ весь разбежался, да и ему самому неохота было идти на промысел. Несколько фунтов он успешно «позаимствовал» у выходившего из Британского музея туриста. Зато в другой раз его чуть было не сцапали. Надо будет поосторожней работать, принять все меры предосторожности; он совсем не хотел сесть в тюрьму и отлично помнил, что теперь у полиции есть его словесный портрет, хотя и не очень точный.

В тот день на рассвете он почувствовал, что его одолевает лень. Не хотелось покидать дом, искать проститутку — тоже. С отвращением пересчитал он деньги, какие остались, и решил, что сумма позволяет ему не работать две недели. Все это время он просидел дома и выходил только за провизией. Роберт перестал бриться, усы и борода придали ему свирепый вид. Его кошмары (он называл их просто снами) продолжались. Роберт больше не видел человеко-волка, он не гнался за Робертом, не преследовал его, Роберт не стоял перед ним, не в силах шевельнуться, нет, теперь сам Роберт был в его шкуре, сам он был человеко-волком и смотрел на мир его глазами, глазами зверя. Новый взгляд на мир был совсем не плох, он был даже куда как приятней прежнего: глазам зверя мир казался лучше, ведь он смотрел на него с завидной позиции силы.