И он рассмеялся.

У Эвы вырвался только неясный сдавленный крик — и слепой настороженно повернул к ней голову.

— Подойди ко мне, — сказал он.

Она подошла, она стала перед ним и взглянула в его страшное лицо.

— Скажи брату, как по-твоему — уродлив я или красив?

— Ты красив… — прошептала она.

— Нравлюсь я тебе еще? Любишь меня? Скажи же!

— Люблю!

— Ему скажи, стерва!

— Я тебя по-прежнему люблю, Эйген!

— Ты это брату скажи. Поцелуй меня!

Она наклонилась к слепому. Перед Гейнцем Хакендалем все точно смешалось в тумане… Он видел себя с Тинеттой, правда, Тинетта была хороша собой, но если красивым, по словам древних греков, может быть только доброе, то Тинетта так же безобразна, как Эйген Баст. Гейнц видел собственную порабощенность, видел собственное наслаждение болью; опять ему было суждено испытать унижение, опять он почувствовал свой позор…

— Эва! — сказал он негромко.

Она посмотрела на него, прильнув губами к иссера-черным рубцам. Мимолетный взгляд, почти улыбка. Темная душа, душа на дыбе. Все проходит, казалось, говорила эта улыбка. Страдание проходит, как и наслаждение, а когда все миновало, не важно, что мы пережили, — наслаждение или боль.

«Нет! Нет! — кричало в нем что-то. — Я не хочу…»

Эйген Баст оттолкнул Эву.

— Хватит комедию ломать! А вы, молодой человек, топайте отсюда прямо в полицию, мы еще здесь маленько задержимся, пусть за нами приходят, милости просим! Одно обещаю вам — сколько я просижу в тюрьме, столько и ваша сестра просидит, об этом уж позаботятся, об этом позаботится ваша сестра. А когда она выйдет оттуда так лет через десять, я ей такое пропишу, что теперешняя жизнь покажется ей раем! Это я вам обещаю, молодой человек!

— Эва! — еще раз обратился к ней Гейнц.

Но Эва, занятая укладкой, только покачала головой.

— Ну, а теперь, молодой человек, ходу! — продолжал слепой уже другим тоном. — В ваших услугах больше не нуждаются. За каждую минуту, что вы будете волынить, ответит ваша сестра: я буду щипать ее все сильней и сильней. Ну-ка, подойди, Эва, стань сюда… Дай руку… Нет, повыше, где больше мясца… Вот, молодой человек… Ну как, чувствуешь, Эва?..

Гейнц бросился вон из комнаты. Он обратился в бегство, все быстрее и быстрее бежал он по улицам. Он бежал от ужасного дома на Тикштрассе, бежал от собственных воспоминаний, бежал от собственного позора, от собственного стыда…

Наконец он увидел скамью. Он долго сидел на ней, закрыв лицо руками. Было еще совсем светло. Слезы бежали из его глаз и просачивались сквозь пальцы. Слезы боли, сострадания, а главное, слезы гнева на собственную беспомощность, на собственную проклятую слабость….

«Сильным надо стать, — думал он. — Чтобы что-то изменить, нужна сила. А изменить надо многое. Только жалеть — это трусость, слюнтяйство. Изменить нужно мир, а для этого надо быть сильным!»

В голове его лихорадочно теснились мысли, вставали видения будущего, когда он окрепнет, когда у него достанет сил избавить мир от Эйгена Баста. Лишь постепенно приходил он в себя. Поднявшись со скамьи, он увидел, что какая-то сердобольная душа положила ему на скамью медную монету.

Он долго смотрел на нее. Не странно ли? В тот самый день, когда он увидел Эйгена Баста, просящего милостыню, кто-то и ему подал на бедность.

Он взял монету и далеко зашвырнул в кусты. Нет, больше никаких подарков! Своими силами! Только своими силами!

Национальное собрание все снова и снова непреклонно отвечало «нет» на предложение насильственного мира. По всему рейху прокатилась волна митингов протеста. Ораторы восклицали «нет», и все собравшиеся их поддерживали.

А затем была назначена делегация, уполномоченная принять в Версале мирные предложения противников. Однако обычная делегация их не удовлетворила, им подавай министров и видных государственных деятелей. Назначается новая делегация, и она отбывает в Версаль.

Народ ждет: авось все не так страшно и мы отделаемся легким испугом? Авось враг смилостивится?

Германская делегация в составе восьмидесяти человек, сопровождаемая пятнадцатью представителями германской прессы, прибывает в Версаль. Их держат чуть ли не как пленных, к ним никого не допускают, и их не выпускают ни на шаг, они изолированы в своем окруженном охраной отеле. Восемь дней заставляют их ждать, — словно смиренные просители в прихожей у богача, ждут они, чтобы им соизволили вручить условия, в коих Германия признает себя кругом виноватой, изобличенной преступницей и обещает вовек быть рабыней других стран…

С этим свидетельством позора они отбывают и оглашают его у себя в стране. Они восклицают «нет», они снова собирают митинги протеста, они обмениваются нотами — да отсохнет рука, что поставит свою подпись под этим договором! Они взывают к американскому президенту Вильсону, они советуются с экспертами, они просят, апеллируют, чуть ли не угрожают. «Неприемлемо», — заявляют они и делают контрпредложения. Германская социал-демократическая партия единогласно высказывается против насильственного мира. Однако все остается по-старому. Зря только обменялись нотами, протесты затихают, с той стороны доносится неумолимое: «Никаких переговоров!»

И вдруг Национальное собрание говорит «да». Те, что еще недавно кричали «нет», говорят «да». Раз те не сдаются, — что же, приходится сдаваться нам. Раз те настаивают, что Германия несет всю ответственность, раз никакие возражения в расчет не принимаются, остается только принять всю ответственность на себя. Германская социал-демократическая партия единодушно голосует «за», партия Центра единодушно заявляет: «Принять…»

Вносится еще несколько оговорок, ставятся еще два-три условия…

Но: «Никаких переговоров…» — опять заявляет противная сторона.

Наконец 23 июня 1919 года Национальное собрание изъявляет безоговорочное согласие подписать мирный договор. Его члены взаимно, со всей торжественностью, свидетельствуют, что, как те, что голосовали «за», так и те, что голосовали «против», руководились единственно патриотическими соображениями…

В Версальском дворце, в Зале для игр два германских министра подписывают договор. Их, словно пленных, доставляют через проволочные заграждения, и молчаливая толпа провожает их угрюмыми взглядами. На обратном пути их встречают громкие проклятья, в них швыряют камни и пустые бутылки…

По Большой Франкфуртерштрассе идет Гейнц Хакендаль с двумя чемоданчиками в руках. Один чемоданчик почти ничего не весит, он содержит все, чем богат Гейнц по части одежды, белья и обуви. Второй тяжелее, хотя тяжелым и его не назовешь. В нем книги, тетради — все то, что набралось у Гейнца за школьные годы по части духовных накоплений. Сегодня 1 июля, жаркий день. Позавчера был подписан мирный договор.

А вот и знакомый забор, здесь когда-то находился извозчичий парк его отца. Подойдя к воротам, Гейнц останавливается, ставит наземь свои чемоданчики и с интересом заглядывает во двор. Похоже, что эти владения опять переменили хозяина. В стенах длинной конюшни, где когда-то стояли их лошади, пробита дверь за дверью: здесь лепятся друг к дружке гаражи. Во дворе стоят такси, какой-то шофер моет свою замызганную машину.

Гейнц кивает. Эта перемена нисколько его не печалит, хоть и приходится сказать «прости!» всему, чем когда-то был его отец. Гейнц знает: новое можно построить лишь на обломках старого. Об этом грустить не приходится. Напротив, великое утешение видит он в том, что все проходит — проходит и позор. Можно подняться из грязи, в которой ты вывалялся.

Подъезжающая машина дает нетерпеливые гудки. Гейнц подхватывает свои чемоданы и идет дальше. Он сворачивает в одну, в другую улицу, через два двора проходит в третий и поднимается на шестой этаж.

Табличка «Гертруд Хакендаль — портниха» по-прежнему висит на двери. И года не прошло, как он был здесь последний раз. Но если представить себе, что он перенес за это время, оно может показаться бесконечным:. Эрих и революция, Тинетта и Ирма, выпускные экзамены и Эва…