— Сейчас еще нельзя уходить, Анри, — сказала она. — Ты мне сегодня понадобишься.

— Вот уж не похоже, ты на меня весь день ноль внимания.

— А ты, оказывается, пил? Фи, как не стыдно! Минна, дайте шоферу на чай, мосье Анри раздумал ехать…

— Ничего я не раздумал, не ходите, Минна!

— Никуда ты не поедешь! Отошлите такси, Минна!

— Так я пошел. До свиданья, Тинетта!

И вдруг она звонко расхохоталась.

— До свидания, гадкий ты, злой мальчишка! Но хотя бы вечером приходи. Ладно? У меня для тебя сюрприз!

Она побежала за ним следом, она обняла его своими белыми руками и — чего еще никогда не делала — поцеловала в губы.

— Ну, беги, беги, злючка! Но только смотри — возвращайся, Анри…

Он чуть не остался. Попроси она его еще раз, он остался бы наверняка. Но она уже повернулась и так стремительно убежала к себе, что кимоно ее взлетело вверх.

И он ушел. Сел в такси. Он все еще ощущал блаженный трепет от прикосновения ее рук, пытавшихся его удержать, все еще чувствовал на губах вкус ее поцелуя. Казалось, увидев, что раб готов бежать, она побренчала цепями, которые так сковывали ему ноги, что далеко уйти он не мог…

Он понимал, что этот поцелуй только лишнее оскорбление, что она взывает к его низменным чувствам против разума, — и все же…

Машина остановилась. Медленно вышел из нее Гейнц. Хотя уже спускался вечер, в маленькой лавочке не зажигали свет. С трудом разглядел он в витрине пестрые пыльные флажки — напоминание о победах, давно уже всеми позабытых. На полу все так же лежала вповалку стопка картонок для фронтовых посылок. Жестяной колокольчик, как и тогда, теленькал без отказа, и, как и тогда, никто не спешил отозваться. Понадобилось несколько зычных «алло!», чтобы кто-то вышел в лавку — это была фрау Кваас, Гейнц с трудом различил в полутьме ее согбенную фигуру.

Было так странно снова здесь очутиться, в обители его подруги детства, — после всего, что произошло, после всего, что он пережил, перенестись сюда из другого мира… Сейчас на вилле в Далеме горело множество огней, весь дом был залит светом, а он стоял тут в темноте, — зачем он, собственно, сюда приехал? Чего он ждет от девочки, разве она что-нибудь понимает? Помощи? Но он ведь знает: помощь может прийти лишь изнутри, а не извне…

И тут ему вспомнился тот поцелуй в чужой подворотне… Словно из далеких далей повеяло чистотой, молодостью, он вспомнил ее влажный рот… Нет, еще не все корабли сожжены, еще не вся листва опала на деревьях — не потому ли очутился он здесь?

— Пожалуйста, фрау Кваас, — сказал он неуверенно куда-то в темноту, — мне нужны два пера Эф — самых острых. Я — Гейнц Хакендаль.

Фрау Кваас в темноте не подавала признаков жизни, она не двинулась с места, не сделала ни малейшей попытки ответить ему или вручить два пера.

— Ну, так как же, фрау Кваас, — снова начал Гейнц в немалом смущении. — Вы не дадите мне два пера?

Никакого ответа.

— Мне бы хотелось поговорить с Ирмой. Надеюсь, вы меня поняли, фрау Кваас? Я Гейнц Хакендаль. Вы же меня знаете.

Внезапно здесь, в этой кромешной тьме, его охватило сомнение, да понимает ли она, о чем он с ней говорит?

— Уходите из моей лавки! — внезапно потребовала фрау Кваас. Она сказала это своим обычным плаксивым голосом, но в этом голосе чувствовалась необычная твердость. — Прошу вас, уходите из моей лавки!

Гейнц растерялся.

— Но это какое-то недоразумение, фрау Кваас, пожалуйста, позовите Ирму… Мне надо сказать ей несколько слов…

— Ступайте вон из моей лавки! — стояла на своем фрау Кваас. — Если вы станете надоедать мне, я могу даже полицию позвать. Я знаю свои права! Я не хочу терпеть вас здесь, в моей лавке. Вы — плохой человек!

Гейнц ощупью поискал стул. Он знал, где-то здесь должен стоять стул. Фрау Кваас становилась на него, когда надо было снять для малышей с верхней полки картон с глянцевой бумагой. И Гейнц действительно нашарил стул, он стоял на обычном месте, хотя все остальное казалось необычным, изменившимся…

— Я сел, фрау Кваас, — заявил он. — И не уйду до тех пор, пока не поговорю с Ирмой.

— Ну и сидите! — сказала она с насмешкой. Для такой робкой женщины, фрау Кваас неожиданно проявила характер. Дверь захлопнулась, и Гейнц остался в лавке один.

Теперь можно было и уйти. Ведь он же ничего не мог поделать, ему, собственно, и нечего было здесь делать. Перемолвиться несколькими словами с подругой детских лет и лишний раз убедиться, что она не в силах его удержать, что он снова вернется к той — злой, красивой? Канувшие сады детства, канувшие без возврата, в ушах у меня еще отдается шум ваших дерев, я еще чувствую на щеке тепло вашего солнца, но никогда уж оно не взойдет для меня таким чистым и теплым.

Здесь нет смысла задерживаться, Ирмы нет дома, это он чувствовал. И все же Гейнц продолжал сидеть. Пусть вилла в Далеме залита огнями, пусть его манит туда прекрасная женщина — он сидит в темноте и ждет. Он сидит в холодной, темной, запущенной лавке; медленно листает он страницы своей юности, лишенной каких бы то ни было идеалов, жаждущей всего, что может напитать тело и душу… И все же он говорит каждой странице: остановись, ты так прекрасна!

Но ничто не стоит на месте. Там, на улице, нетерпеливо зовет его гудками шофер такси. Не для того живем мы на этом свете, чтобы оглядываться назад, — каждый следует своим путем, неуклонно вперед, будь то вверх, в гору, или под гору, вниз, и только останавливаться нам не дано. Гейнц вышел, успокоил заждавшегося водителя, дал ему денег и снова вернулся в лавку.

На этот раз он застал здесь фрау Кваас, она стояла на стуле с горящей спичкой в руке и собиралась зажечь газовый рожок. При появлении Гейнца она уронила спичку, та еще секунду горела на полу, а затем погасла.

Стоя на стуле, фрау Кваас жалобно заныла:

— О, пожалуйста, уходите, не мучьте меня… Уходите, пожалуйста…

— Я вас мучаю? — неуверенно протянул он. А потом быстро: — Где Ирма? Мне нужно ей кое-что сказать…

— Ирмы здесь нет, она у родственников… Это правда, Гейнц, я вас не обманываю!

— Скажите мне только, где Ирма, фрау Кваас? Мне надо поговорить с ней…

— Вам не удастся с ней поговорить… Ирма в деревне, под Гамбургом… Нет, нет, адреса я вам не дам… Довольно того, что вы тогда ее чуть не убили…

— Чуть не убил… — повторил он с сомнением, невольно прислушиваясь к звучанию этих слов, казалось, лишенных смысла.

Он стоял внизу, а фрау Кваас все еще возвышалась на стуле — оба в полной темноте. Время от времени фрау Кваас машинально зажигала спичку, но тут же о ней забывала и роняла на пол, так и не успев зажечь газ.

— И вы еще смеетесь! — воскликнула она, возмущенная ноткой сомнения в его голосе. — Ведь вы же знаете, что моя девочка вас любила! Вы даже целовались! Она чуть не умерла, когда вы все эти дни и недели не приходили!

— Фрау Кваас… — взмолился он.

Но она не слушала его.

— А в ту ночь, с которой все пошло, когда она вернулась домой в четыре утра, весь долгий путь от Далема прошла пешком по такому ужасному холоду и наконец-то легла в постель, — лежит, бедняжка, и вся трясется, зуб на зуб не попадает… А я-то еще думаю, это простуда, и кладу ей грелку в постель. И тут она мне и говорит: «Это не потому, мам, он любит теперь другую. А про меня и думать забыл…»

И старая женщина зарыдала в голос, стоя на своем стуле.

— Мне страшно жаль, — сказал Малыш чуть слышно. — Мне и и голову не приходило, что для Ирмы это так серьезно…

Она сразу перестала плакать.

— Ах, вот как, вам и в голову не приходило, господин Хакендаль, — вскинулась она. — А вы хоть на минутку об этом задумались? Вы целовали Ирму, она сама мне рассказала, но тут пришла другая, и вы сразу же забыли Ирму. Серьезно это было для нее или нет, нам-то не все ли равно? Вам интересно только, что для вас серьезно… То-то я и говорю, плохой вы человек!

— До свиданья, фрау Кваас, — сказал Гейнц Хакендаль. — Будете писать Ирме, передайте ей, пожалуйста, что я очень сожалею…