И вот Гейнц Хакендаль, семнадцатилетний старшеклассник, сидит в баре. Вырез платья на груди его дамы не глубже, чем у дам, переходящих от столика к столику и что-то соблазнительно нашептывающих, — но он и не меньше, чем у тех дам. Джаз, по возможности с участием хотя бы одного негра (покинувшего ряды прирейнских оккупационных войск), оглушительно завывает, и публика хором подтягивает по-английски… Все пьют и смоются… Шампанское придает Гейнцу храбрости, он говорит все быстрее, Тинетта смеется до упаду… Прежней скованности как не бывало — он рассказывает, издеваясь над собой, как сперва дичился ее, как боялся на нее и посмотреть. Зато теперь ему все нипочем, он сидит с ней рядом с бокалом шампанского в руке в ярко освещенном зале…
И вдруг музыка обрывается. Торопливо, с грохотом падают железные шторы. Администратор сдавленным голосом призывает почтеннейшую публику сохранять спокойствие… Перед баром собралась кучка безработных… С минуты на минуту прибудет полиция…
И еще прежде, чем кто-либо успевает задать вопрос, прежде, чем успевают поставить на стол стаканы, гаснет свет… Темнота, мрак кромешный… Разгораются пунцовые огоньки сигарет, слышно, как визгливо хохочет женщина, какой-то господин в ярости бормочет: «Проклятье!»
А потом все умолкает, так как с улицы, сквозь железные жалюзи, доносится злобное, враждебное гудение, словно жужжит встревоженный пчелиный рой, — оно то нарастает, то утихает, позволяя расслышать отдельные выкрики…
И вдруг сидящих озаряет догадка, что на площади перед баром не случайное сборище безработных, нет, — это демонстрация безработных против них, посетителей бара. Можно уже разобрать их выкрики.
— Выходите, шиберы! — кричат в толпе.
И вдруг входная дверь настежь. Звенит разбитое стекло.
— В баре не осталось ни одного посетителя, клянусь честью! — надрывается администратор.
И тут загорается свет. (Разумеется, кто-то из кельнеров стакнулся с демонстрантами: сколько ни раздавай чаевых, все равно предадут!) Трое-четверо в серых шинелях теснятся в дверях, они заглядывают в испуганные лица гуляк…
— Ну-ка, вы, — очистить помещение! — приказывает один из окопников, по-видимому, вожак. — Нам хочется пожелать вам спокойной ночи!..
Все сидят, как окаменелые. Какой-то господин решился было крикнуть: «Неслыханное безобразие!» И тут же осекся, словно подкошенный взглядом вожака.
— Эй, вы, пошевеливайтесь! — В голосе вожака слышится угроза. — Или прикажете вам помочь? — И он хватается за ремень, увешанный гранатами.
Кто-то из посетителей встал с места.
— Заявляю, что я и сам только что с фронта! Я награжден Железным крестом! Я требую, чтобы вы сообщили об этом тем, на улице!
— Об этом ты им сам расскажешь, мой мальчик! — Вожак так двинул смельчака, что тот отлетел к двери. Другой окопник толчком выпроводил его на площадь.
Толпа глухо загудела, послышались вопли, а потом — один вопль…
— Я отказываюсь выйти! — запротестовал кто-то. — Я не отдамся толпе на растерзание. Здесь должен быть запасный выход!
— А ну-ка, мотай отсюдова!
И фронтовик схватил ослушника за шиворот. Тот начал отбиваться. Короткая потасовка, а затем и этот вылетел в дверь, и опять толпа забушевала.
— Послушайте, служивый, — попросил кто-то. — Будьте благоразумны! Сто марок, если вы проводите нас в уборную. Или во двор…
— Триста марок!
— Тысячу!
— Предложи им пятьсот, Малыш! У меня с собой деньги! — шепнула Тинетта. — В крайнем случае, тысячу…
— Тысячу…
— Ну, уж нет! Этак недолго и разбогатеть! Мне не нужны подачки шиберов… Наши дети сидят голодные, а вы, сволочи, шампанское лакаете!..
— Вон отсюда, вон! — закричали окопники. Их уже собралось много, с улицы набивались все новые, в том число и в штатском. Злобные лица, бескровные, морщинистые лица, грубые лица… Они срывали сидящих со стульев и толкали к выходу…
— Находи сзаду и очищай помещение! Следите там за дверьми! Никого не пускайте в нужник! Да не связывайтесь с бабами!
— Мои вещи! Мое меховое манто! — кричала какая-то женщина, отбиваясь.
— Завтра получишь, мое сокровище! В этой давке его разорвут в клочья!
Какой-то господин взобрался на стул.
— Не давайте выпроваживать себя поодиночке! Это безумие! Каждому достанется вдесятеро. Предлагаю выходить гуськом. За мужчиной становится женщина… Пошли? Я иду первым. Элла, держись за мной и поскорее проходи через толпу! Оскар, становись за Эллой!
— Да ты, камрад, видать, фронтовик! Постой-ка! — обратился к нему окопник в серой шинели. — И охота тебе с шиберами шампанское лакать!.. Погоди-ка!
— А мало мы выпивали в окопах? — огрызнулся мужчина. — И разве сам ты не заходишь в кабак раздавить бутылку? Это же и есть мой кабак!
— Погоди, камрад! Я выпущу тебя черным ходом.
— Спасибо! Что другим, то и мне! Становись в затылок! Пошли, Элла!
Он выбежал на улицу, остальные за ним. В открытую дверь ворвался нетерпеливый рев толпы.
— Пошли, Тинетта, как бы нам не оказаться последними!
Она была очень бледна, но не от страха.
— Достань мне мое пальто! — потребовала она. — Никаких разговоров! Я но выйду на улицу полуголая!
Они вышли за дверь.
— Еще один гад со своей шлюхой! — заорал кто-то.
Слабо освещенная площадь горланила тысячей глоток, бесновалась, угрожала, смеялась, издевалась, била наотмашь… Толпа тесно сгрудилась, темные лица, очень много женщин.
— Быстрее, Тинетта! Прячься за мою спину! И, ради бога, держись за мой хлястик!
Впереди рослый мужчина, высоко подняв руки, пробивался по тесному проходу, оставленному толпой. Гейнц кинулся за ним следом. Как и другие, он прикрывал рукой лицо и глубоко вобрал голову в плечи. По ощущению тяжести за спиной он знал, что Тинетта не отстает.
Но вот толпа сомкнулась. Посыпались побои, раздались крики: «Шибер! Хапуга! Предатель! Шкурник! Кот паршивый! Сутенер!» Какая-то женщина плюнула ему в лицо… Ничего перед собой не видя и от волнения не ощущая ударов, Гейнц пробивался вперед, думая только о том, как бы не потерять в толпе рослого мужчину…
А тот напропалую ломился вперед! Он тараном рассекал толпу, старясь нигде не задерживаться, отстраняя широкими плечами тех, кто пытался его задержать, не отвечая на возгласы, не давая сдачи и только неудержимо продвигаясь вперед, все вперед…
Осыпаемый оскорблениями, плевками, ударами, Гейнц утешался тем, что ощущал за спиной, как то сильнее, то слабее цеплялись за его хлястик руки Тинетты. Нельзя было и помыслить о том, чтобы оглянуться назад или переброситься словом. Только раз он вскрикнул, когда какая-то женщина, изловчившись, хоть он и прикрыл лицо рукой, вонзила ему в щеку что-то острое, должно быть, вязальную спицу. С минуту он чувствовал жгучую боль, но потекла кровь, и боль утихла…
Когда же этому придет конец? Площадь сама по себе небольшая, треугольная, в другое время ее можно пересечь за две минуты! А ему казалось, что прошел уже не один час. Все дальше, все глубже зарывался он в толпу — побои не ослабевали… Кто-то подставил ему ножку, он чуть не растянулся на мостовой, на этот раз спасла рука, удерживавшая его сзади…
И вдруг все миновало — еще один слабый неловкий удар… Гейнц увидел, как рослый человек впереди вдруг повернулся к чахлому пареньку, который ударил его последним.
Здесь стояли одни зеваки, которых привлекло это зрелище. Площадь осталась позади, они вышли уже на какую-то улицу…
— Ты поднял на меня руку, щенок паршивый! — заорал здоровяк, давая волю своему гневу после испытанного унижения. — Я тебе покажу, как драться!
И он бросился на отступающего паренька — толпа зароптала…
— Пошли! Пошли! — торопила Тинетта. — Прочь отсюда! Хватит с меня этого удовольствия.
Теперь они шли рядом посреди мостовой, торопясь уйти подальше. Они все еще чувствовали на себе враждебные взгляды, любопытствующие, злорадные, испуганные. Но вот они свернули за угол, и Гейнц взял Тинетту под руку.
