Если и есть какая-то разница по сравнению с прошлым, думал Гейнц, то разве лишь, что этот оратор одет в штатское — в черный сюртук и брюки в серую полоску. Да и в руке он держит твердую черную шляпу и время от времени размахивает ею, чтобы подчеркнуть этим жестом какую-нибудь фразу.
До сих пор к народу обращались одни военные мундиры. Кайзера народ видел только в военной форме, и даже такой совсем невоенный человек, как философический канцлер фон Бетман-Гольвег, почти никогда не показывался публично в штатском.
Впрочем, разница была не столь уж велика, и это бросилось в глаза далее Гейнцу, неискушенному школьнику. В военных и здесь недостатка не было. Четырьмя ступеньками ниже оратора стояла шеренга солдат в стальных касках, с винтовкой на плече и ручными гранатами на поясе. Они образовали частокол между оратором и его слушателями — тем самым народом, чью победу славил оратор…
С верхотуры, куда забрались Гейнц и Ирма, вполне можно было разобрать, что кричал оратор…
Оратор говорил о победе народа, о победе социализма:
— Остережемся же замарать грязью чистое дело народное!..
Он не смог продолжать. Послышалось стрекотание, — сначала тихое, оно становилось все громче… В толпе началось движение, в отдаленье раздались крики… Они приближались. Головы поворачивались, наклонялись — так от дыханья ветра колышутся колосья на ниве.
Стрекот не утихал. Теперь и рядом слышались крики:
— В нас стреляют!
— Это пулеметы!
— Агенты Либкнехта!
— Спартаковцы!
— Убийцы!..
Все громче раздавалось:
— Бегите!
— Спасайся кто может! Мы не дадим себя расстрелять! На помощь! На помощь!
Оратор наверху прервал свою речь. Он поглядел в ту сторону, откуда доносился стрекот, развел руками и скрылся за колоннами портала…
Солдаты охраны схватились за висевшие у пояса гранаты…
— Стреляют! — зашептала Ирма побелевшими губами. — Помоги мне спуститься… Гейнц! Гейнц!
— Я ничего такого не вижу, — заверил ее Гейнц. Он внимательно оглядывал быстро редеющую кромку толпы, но видел только разбегающихся людей и темный верх какого-то автомобиля…
— Нет уж, хватит! Помоги мне! Я не хочу торчать тут под пулями.
Ирма так внезапно скользнула вниз, в его объятия, что он еле устоял на ногах. И так, вдвоем, они то ли сползли, то ли свалились в толпу, где все бурлило, кричало, рассыпалось на части…
— Бежим, Гейнц. Скорее, дай мне руку!
Толпа дрогнула, теперь бросились бежать все. Бежали, словно спасая свою жизнь, кто молча, кто крича во все горло, кто плача, — мужчины, женщины, дети… Многие падали — их тут же поднимали, но далеко не всех, ноги бегущих топтали тела поверженных, никто не обращал внимания на их вопли…
Стрекот, казалось, нарастал…
Паника охватила толпу, люди бежали, ничего не соображая, — прочь от оратора, от брошенных на бегу и растоптанных знамен, от валяющихся на земле искареженных транспарантов с надписями: «Мира! Свободы! Хлеба!»
Гейнц и Ирма бежали вместе со всеми. Молодые, длинноногие, они быстро обогнали других. Бежали бок о бок, взявшись за руки; площадь давно осталась позади, улицы сменяли одна другую.
— Бежим!
— А ты еще в силах?
— Бежим! Не спрашивай!
Наконец они спохватились, что бегут одни.
Они бежали по широкой улице, посреди ее тянулся узенький газон. Бежали по газону.
И вдруг услышали трескотню выстрелов где-то совсем рядом. Казалось, вся эта часть города охвачена мятежом.
Гейнц постарался собраться с мыслями. «Мы бежим в самое пекло», — подумал он. Он увидел в стороне открытые ворота. «Сюда!» — крикнул он, и, рука с рукой, они нырнули во двор, суливший им укрытие.
Долго стояли они, не говоря ни слова и только утирая дрожащими руками взмокшие лица. Они прислушивались к пальбе, вспыхивавшей то дальше, то ближе. Им даже почудился частый злобный стрекот пулемета…
Постепенно дыханье их успокоилось, сердца стали биться ровнее. Здесь, в укрытии ворот, наедине друг с другом, их захлестнуло сладостное очарование жизни… Выстрелы трещали…
— Но Ирма же! — сказал Гейнц, пытаясь приподнять ее головку. И увидел, что она беззвучно плачет, уткнувшись в носовой платок.
— Ну и перетрусили же мы! Удирали, точно за нами гонятся!
— Замолчи! — крикнула она вне себя от ярости. — Трус несчастный!
— Но Ирма же! — сказал он, озадаченный этим первым пробуждением загадочной женской натуры у своей подруги. Ведь это ей захотелось убежать. — Успокойся, дочь Кваасихи! Оба мы не показали себя героями!..
— Да замолчи ты! — крикнула она снова и топнула ногой.
Ирма уже не владела собою. Все в ней трепетало; добродушно-насмешливые интонации в голосе друга, пытавшегося ее утешить, выводили ее из себя. А когда он еще в шутку попытался отнять у нее платок, она влепила ему увесистую пощечину…
— Но Ирма же! — сказал он в третий раз. — Что с тобой? Рехнулась ты, что ли?
Он чувствовал себя глубоко обиженным; отойдя, он стал по другую сторону ворот и только изредка поглядывал из-под насупленных бровей на свою еще горше рыдающую подружку…
— Ну-ка, вы, красавчики! — донесся к ним с улицы насмешливый голос. — Чего это вы там прячетесь? А ну, выходи оба!
В воротах стоял матрос, смуглый, небольшого роста, лицо злое, дерзкое, в руке пистолет…
— Живей! — крикнул он грубо, видя, что оба медлят. — Руки вверх, стервец! Это ты только что стрелял, скотина?
— Я не стрелял! Мне и нечем стрелять! — сказал смело Гейнц и подошел к матросу. — Можете меня обыскать!
— Только пикни у меня! — пригрозил матрос. И ловкими привычными руками обшарил Гейнца.
— А теперь поди сюда ты, коза! Твой парень небось подбросил тебе пистолет, ведь он трус, каких мало!
Они стояли перед маленьким злым человечком, бледные, стараясь пересилить свой страх.
— У него и правда нет оружия, господин матрос! — заявила Ирма решительно. — Мы были на митинге у рейхстага…
— Ах, вот оно что! — насмешливо протянул матрос. — Значит, вы, герои, были у шейдеманцев! И драпали прямо досюдова, засранцы этакие!
— Нас обстреляли, — не сдавался Гейнц.
— Обстреляли, говоришь? — издевался матрос. — Просто вы в штаны наклали. В автомобиле зафырчала выхлопная труба, и двадцать тысяч человек пустились наутек, как зайцы.
Гейнц и Ирма густо покраснели под его презрительным взглядом.
— Но ведь и сейчас стреляют, — упорствовал Гейнц. — Вот и у вас пистолет.
— Подумаешь, пощелкали немного. Увидите, как быстренько я наведу порядок.
Он посмотрел на Ирму.
— Пойдем со мной, коза! На что тебе сдался этот вшивый лоботряс. Ишь наложил полные штаны!
— Спасибо за приглашение, — сказала Ирма. — Ступайте сами! Мне не охота умереть от пули.
— Умереть от пули? Зачем умирать? Я вот четыре года воюю, а все живой! Увидишь, коза, ничего с тобой не случится.
Он поднял пистолет, перешел через мостовую и остановился посреди газона.
— Очистить улицу! Окна закрыть! — крикнул он. — Окна закрыть! — А потом поднял пистолет и выстрелил.
Они услышали звон стекла и дребезжание сыплющихся на тротуар осколков. Матрос еще раз обернулся.
— Видала, коза? Ничего мне не делается!
И он зашагал дальше в своих широких, ладных, развевающихся на ветру штанах, зорко поглядывая наверх, на дома, теснящиеся справа и слева, то стреляя, то уклоняясь от выстрелов, и все тем же ровным безучастным голосом покрикивая:
— Очистить улицу! Окна закрыть!
Так он и скрылся из виду.
6
— Вот уж он наверняка не трус! — сказал Гейнц. Но сказал безо всякой иронии, скорее задумчиво.
— Зачем ты это говоришь, Гейнц? — вскинулась на него Ирма. И мягче, с укором: — Не ожидала я от тебя.
— То-то и оно! — продолжал Гейнц. — В мужестве ему не откажешь, но то ли это мужество? Может быть, и мужество бывает разное? А стало быть, и трусость…
— Брось! — сказала Ирма. — Когда потребуется мужество, ты не оплошаешь. Да и я тоже.
