— Не смеши меня! Там вас четырнадцать человек. Почему ты за всех в ответе?

— Все в ответе, Ирма! Говорю тебе, это — шарашкина контора! Мы видим только взносы! А куда они потом деваются, никто не знает. Одному Хоппе это известно. Я уже со всеми перекинулся словом.

— Этого еще не хватало — рассердилась Ирма. — Ты еще добьешься, что тебя вышвырнут. Не забывай, ты скоро станешь отцом, чудак человек!

— Ах, Ирмхен! Тебе лишь бы ругаться! Ты ведь тоже не хочешь жить обманом маленьких людей?

— Кончай болтать глупости! — кипятилась Ирма. — Никого ты не надуваешь! Ты получаешь свои двести марок и работаешь на совесть…

— Но ведь…

— Скажи, а в этом большом банке тебе говорили, что они делают со взносами вкладчиков? Брось валять дурака, Гейнц, каждый должен теперь думать в первую очередь о себе!

— Но ведь…

У Гейнца было много возражений и против этого «думать в первую очередь о себе». Он находил это неправильным. Если каждый будет думать в первую очередь о себе, ни к чему хорошему это не приведет.

Но Гейнц Хакендаль понимал, что Ирма поглощена будущим ребенком и не может судить правильно. Гейнцу Хакендалю тоже предстояло вскоре стать отцом, но пока он еще чувствовал себя свободным. И он с затаенным страхом присматривался к тому, что творится в банкирской конторе «Хоппе и K°» — ведь в глубине души ему совсем не улыбалось наткнуться на неопровержимое доказательство того, что в конторе у них «нечисто»…

Он следил за господином Хоппе, он глаз с него не спускал, словно он — сыщик, а Хоппе — преступник, которого надо вывести на чистую воду. С облегчением установил он, что в привычках господина Хоппе ничто не изменилось. Он носил те же костюмы и курил сигары той же марки. От него не пахло вином, он не исчезал в обеденный перерыв под предлогом официальных завтраков на бирже. Каждое утро ровно в девять, на страх любителям опаздывать, появлялся он в своем банке. И ни разу прельстительный женский голосок не требовал его к аппарату по личному делу.

Нет, Гейнц Хакендаль не находил в белобрысом докторе Хоппе никаких признаков расточительной беспутной жизни, да и Эрих Менц, с которым они шепотом обменивались мнениями, ничего подозрительного не находил. Эрих Менц был уже склонен умыть руки. «Радуйся своей похоронке да помалкивай в тряпочку, приятель! Ходить отмечаться — не сахар!»

Но какой-то внутренний голос не давал Гейнцу покоя. Это был назойливый голос — приятнее было б его не слышать. Да и удобнее. Это был тот же голос, что помешал ему сдаться на обольщения Тинетты, что заставлял его снова и снова навещать писчебумажную лавку фрау Кваас, пока они с Ирмой не помирились. В эти дни повального себялюбия, когда люди забыли бога и совесть, то был голос совести, повелительно звучавший в душе молодого человека, не дававший ему успокоиться и беспечно есть свой хлеб, не спрашивая, откуда он берется.

И вот настал день, когда доктор Хоппе явился в контору сам не свой. Он то беспокойно шнырял по банку и не слышал, о чем его спрашивают, то внезапно убегал в свое святилище, чтобы тут же без всякого видимого повода оттуда вынырнуть. Он то оживлялся, гоготал, хватал первого подвернувшегося за лацкан и бросал ему в лицо свое «ха-ха!»; то снова мрачнел и огрызался на все вопросы. Можно было подумать, что хозяин хватил рюмочку, — но нет, дело было явно не в этом.

— Не принимать взносов! — вдруг зарычал он. — Отсылайте клиентов, господа! Мне больше не нужны деньги!

Служащие ничего не понимали; с удивлением глядели они на своего шефа.

— Но что же нам отвечать вкладчикам? — раздался чей-то робкий голос.

— Мне все равно, что вы им скажете! Я сыт по горло! Не нужны мне деньги! Говорите им, — продолжал он, так же внезапно успокаиваясь, — что в данную минуту у нас нет на горизонте ничего особенно стоящего для помещения капиталов…

И господин Хоппе скрылся в своем святилище.

— Спятил… — прошептал Эрих Менц.

Гейнц Хакендаль с сомнением покачал головой. И в эту самую минуту он увидел хорошо одетого мужчину, входившего в вертящуюся дверь. Гейнц Хакендаль мгновенно втянул голову в плечи и почти исчез за своей конторкой.

Вошедший тихо заговорил со служащим, стоявшим у перегородки. Тот с сомнением глянул на дверь шефа.

Однако вошедший прошептал ему что-то успокоительное, и сотрудник впустил его в святилище.

Гейнц Хакендаль, как уже сказано, спрятался. Ему было бы весьма неприятно, если б его увидел брат Эрих. Бледный, одутловатый, разжиревший, заметно лысеющий, но все еще элегантный Эрих, — пожалуй, даже чересчур элегантный, в цилиндре…

Спустя четверть часа доктор Хоппе самолично проводил посетителя к выходу; Эрих уносил под мышкой один из портфелей шефа.

Возвращаясь, господин Хоппе радостно объявил:

— Господа, у меня отличные новости! Пробурены три новые скважины! Мы опять принимаем взносы!

С той минуты, как Гейнц Хакендаль увидел в конторе своего брата Эриха, увидел, как он уходил с портфелем шефа, его подозрения превратились почти в уверенность. Да, дела банкирской конторы «Хоппе и K°» из рук вон плохи! Эрих участвует в них, а, по наблюдениям Гейнца, Эрих участвовал только в темных делишках. Раз здесь не обошлось без его брата, значит, дело дрянь…

С Эрихом Менцем Гейнц не мог поделиться своими сомнениям. Эриху Менцу незачем было знать, что за фрукт его братец. А с Ирмой, которая относилась к Эриху не лучше, чем Гейнц, он об этом говорить не хотел: до родов оставалось едва ли две недели.

Итак, он один, ему одному приходилось решать, одному нести всю ответственность. «Но что же мне делать?! — размышлял он. — Если я по собственному желанию уйду со службы, мне и пособия не дадут! Бежать в полицию? Но какие у меня доказательства?»

У них почти ничего не отложено — ста марок и то не наберется. «Что же делать? — снова и снова размышлял Гейнц. — Ничего не попишешь — надо уходить! Не могу же я участвовать черт знает в чем! Но Ирма — Ирма меня съест. Мы и в самом деле останемся ни с чем, а тут еще ребенок!»

Эта мысль пронзила его, но долго он на ней не задержался. То были заботы будущего, а на него неотступно наседало настоящее. С потемневшим лицом сидел он за своей конторкой, — разумеется, сумасшествие выплачивать тридцать шесть процентов. Это, конечно, явное надувательство. Какое-то ослепление помешало ему во всем разобраться!

Да и все они ослеплены. Мечутся между подозрением и алчностью, и эта их алчность, это желание хотя бы для себя выиграть потерянную войну, набить карман — а что до остальных, пропади они пропадом — было вопиющим! Лемке — достойный их образец! Когда шеф дарит ему деньги, выплачивая проценты, которые ему заведомо не положены, когда он пускается на уловки, до каких бы не унизился ни один солидный коммерсант, — тут Лемке повержен на колени. Когда его грубо обманывают, он верит!

Только бы выбраться из этого болота! Я дал себя одурачить! А ведь я поклялся, что с Эрихом у меня никогда не будет ничего общего. Гейнц принялся потихоньку просматривать столбцы газетных объявлений под рубрикой: «Требуется». До чего же их было мало — только теперь он это понял! И всегда он опаздывал. «Спасибо, мы уже нашли! Пораньше надо вставать, молодой человек!»

Отчаянная хандра нападала на него после таких «смотрин», но ничего не поделаешь, — хандра не хандра, есть место, нет места — дерьмо остается дерьмом, а с дерьмом он не хочет связываться!

Каждое утро, прощаясь с совсем уже отяжелевшей Ирмой перед тем, как бежать на работу, проклинал он себя за трусость. Чего ради я туда хожу? Трус несчастный! Теперь-то я уже знаю, что такое страх перед жизнью…

Так же было у него тогда с Эрихом и Тинеттой. Нет, — Эрих не давал о себе забыть, все напоминало ему об Эрихе. Гейнц и тогда сотни раз клялся, что ноги его не будет на этой роскошной вилле — и все же продолжал туда таскаться, как он каждое утро таскается на работу! Он до тех пор праздновал труса, пока окончательно не нарвался: унижение, несмываемый позор… Нет, больше это не повторится! Надо уходить…