— А что у нее? — спросил отец. — Такая старая женщина… Поправится она?

— Кто? Ах, та, которую ты привез? Не знаю, похоже, что рак, — нет, вряд ли она поправится. Да ведь она и пожила, верно?

— Ты, может, и про меня так думаешь, Зофи? Ведь и мне уже без малого семьдесят…

— Про тебя? Да бог с тобой! Нет, отец, ты еще долго будешь во всем этом вариться, по-моему, до глубокой старости! В одном надо тебе отдать должное — ты и нас наградил железным здоровьем. Нам все нипочем!

Слабое, до убожества жалкое, трепетное чувство удовлетворения пронизывает отца при этом первом, относительном, признании его заслуг из уст дочери…

— Послушай, отец. Мне еще кое-что пришло в голову…

Он решительно мотает головой. Ничего ему от нее не нужно, но он все же слушает. И она поясняет ему, что ее клиника на восемьдесят коек постоянно нуждается во всякого рода перевозках: вещи больных доставляются туда и обратно, закупается провиант, уголь, дрова — всегда есть какие-то перевозки.

— Не хватало мне сделаться ломовым извозчиком! Я останусь при своей пролетке. Уж лучше бы я на шофера выучился.

Но Зофи не уступает. Она посоветуется со своими врачами — так она и сказала: «с моими врачами» — больным часто предписывают прогулки — машина для этого не годится, либо сквозняки, либо спертый воздух. — Нам следовало бы приобрести небольшой открытый экипаж, это себя вполне окупит. В убытке мы не останемся. Мы кладем к себе только состоятельных пациентов. Будем ставить им в счет каждую поездку, а тебе положим месячное жалованье. Ты не задаром будешь получать деньги.

— Я получаю деньги по таксе, — отпарировал он упрямо. — Никогда я не был кучером на жалованье.

— Ты не прав, отец, — поймала она его на слове. — До войны ты возил клиентов за помесячную плату.

— Все равно я брал по таксе. Разве только на троицу подряжался гуляющих на линейке возить.

Зофи достаточно умна, чтобы не настаивать.

— Что ж, взвесь это хорошенько. Я не сегодня жду ответа. Ведь и мне еще нужно посоветоваться с моими врачами. Да это и не помешает тебе ездить на биржу, как раньше. Особенно занят у нас ты не будешь.

Отец уходит, обещая подумать, но, разумеется, ему и думать не нужно. Он не хочет вступать с дочерью в деловые отношения. Какое-то чувство подсказывает ему: не годится, чтобы родители зависели от дочери, чтобы дочь указывала отцу.

(И чувство его не обманывает: как раз то, что привлекает дочь, отталкивает отца.)

Да он и вообще не хочет. Этого еще не хватало: возить больных на прогулку! Он — извозчик, он привык к регулярному тиканию счетчика, привык добираться до заданной цели, привык долгие часы проводить на стоянках и неторопливо беседовать с другими извозчиками и шоферами. Он — Железный Густав, а дай Зофи волю, она его и в ливрею обрядит, ее и на это станет!

Матери он ни словом не заикнулся, но это не помогло. Надо было предвидеть, что уж если Зофи чего захочет, то непременно поставит на своем. И так как он скрыл от матери сделанное ему предложение, старушка тем крепче за него ухватилась.

— Что же это ты со мной не посоветуешься, отец, в таком важном деле? — причитала она. — Никогда бы я не подумала! Ну, конечно, иному мужу и дела нет, каким образом жена ему нынче обед выгадает, как она управится с такими-то грошами. Бывает, я и по три дня денег от тебя не вижу, а то был бы твердый заработок…

Хакендаль молчал, а мать не переставала его пилить, не переставала причитать. Стоило ему прийти домой, да еще, случалось, вместо пяти марок принести две, как она заводилась — какой уж тут отдых!

— Ему предлагают верный заработок — так нет, он и слышать не хочет! Чем старше, тем упрямее! Хоть кол на голове теши! Меня он вообще не слушает, он рад бы все от меня скрыть!

И так не переставая — и за ужином, и в постели… Хакендаль мог и вспылить, его еще на это хватало, он мог вскипеть, разбушеваться — да еще как… Но что толку? Когда тебе без малого семьдесят, нет сил ежечасно взрываться, каждый день и то уж невмоготу. А мать не унималась, она могла причитать без умолку, даже во сне ее дыхание напоминало жалобные стоны… «Верный заработок… верный заработок…» — слышалось ему и в ее храпении…

Около месяца держался Железный Густав, но наконец уступил и поплелся к заведующей Зофи.

— Мать меня заела! Не надо было ее баламутить, тот наш разговор был не для ее ушей.

Но у заведующей в это утро нет ни минуты свободной. К тому же дело уже на мази. Хакендаля крайне раздосадовало, что Зофи с такой уверенностью рассчитывала на его согласие. Ему вручили записку. Там-то и там-то он должен поглядеть полуландо, а в другом месте кабриолет… Сходить к портному, тот снимет с него мерку, для него заказан новый кучерской плащ. Купить башмаки… Все было обдумано заранее, ему и слова не оставалось возразить… Даже портной был обо всем извещен: «Разумеется, господин Хакендаль! Что-нибудь вроде вашего старого плаща. Заведующая мне все объяснила».

А затем начались перевозки. Стояла еще зима. Хакендаль и не мог возмущаться, что ему не поручают возить пациентов. Его дело было доставлять багаж, продукты, а к вечеру вывозить мусор и золу…

Когда Хакендалю впервые предложили доставить в лабораторию десять бутылочек с мочой, он потребовал заведующую. Но она, конечно, на операции — она ведь незаменима! Пусть скорее отвезет в лабораторию бутылочки (у них это называлось пробирки) на срочный анализ…

И он поехал. И как и полагается старику Хакендалю, утешался мыслью, что, в сущности, особой разницы нет: возить ли мочу в стеклянных бутылочках или же в натуральной упаковке — на прогулку…

— Это все дела человеческие, Юстав, — утешал он себя…

В эти чудесные дни на острове Хиддензее Гейнца Хакендаля временами все же охватывало беспокойство: а не легкомысленно ли жить здесь, не зная забот, в твердой уверенности — уж я-то найду себе место. Дай только вернусь в Берлин.

Что-то похожее на страх нет-нет да и подкрадывалось к нему. Вот он здесь гоняет лодыря. А когда они к первому июля приедут в Берлин, денег у них останется всего-навсего на полтора месяца жизни. А что дальше? Ведь Ирма ждет ребенка! Получит ли он работу? Я ни за что не сяду на пособие! Как-нибудь перебьемся! Ну, а ребенок?..

Черт бы побрал все на свете! Не странно ли? Когда он видит безработных — а их хватает даже здесь, на этом островке, — как они слоняются без дела, его охватывает страх — оттого, что у него нет страха! Страха перед жизнью.

— Может, это легкомысленно с моей стороны? — спрашивал он Ирму и Тутти, — я и не думаю о том, что у меня нет работы. А что мы будем делать, если я не найду нового места?

— Этого быть не может! — восклицала Тутти, трудившаяся всю свою жизнь не покладая рук. — Кто хочет работать, всегда найдет работу. Кто не находит, не очень-то ее ищет!

Примерно то же думает Гейнц Хакендаль, но говорит больше для очистки совести:

— У нас два миллиона безработных — вряд ли все они лентяи.

— А почему бы и нет? — вскидывается на него Тутти. — Их избаловала война и инфляция. Ты погляди на этих мальчишек: шиберская кепка набекрень, во рту торчит сигарета — разве такому нужна работа?

— Так вы и в самом деле думаете, что мне не о чем беспокоиться? — спрашивает для уверенности Гейнц. — И что не легкомысленно сидеть здесь, вместо того чтобы хлопотать о новом месте?

— Глупости! — повторяет Тутти. — Зря ты себе отпуск портишь. Будет у тебя место, не горюй!

Ирма — та ничего не говорит, Ирма теперь часто помалкивает.

— Это от моего состояния, — ответила она ему как-то на его вопрос.

Но когда они перед сном еще идут прогуляться на дюны к сигнальному фонарю, Ирма вдруг прижимает к себе его локоть и говорит:

— Пожалуйста, Гейнц, давай не ждать конца июня!

— Значит, ты все-таки беспокоишься, что у меня нет работы?

— Не в этом дело, — говорит она. — Я за него боюсь. Хоть и не сказать, что боюсь. Но надо же, чтоб все было в порядке, когда он родится!