Еще одну русскую фамилию можно встретить в дневнике Мура в записи от 13 мая 1826 г., где отмечается, что на выставке акварелей в Лондоне представлена "прелестная картинка из "Лаллы Рук" Стефанова (Stephanov)"²⁹. По данным "Подробного словаря русских граверов XIV–XIX вв." Д.А.Ровинского художник Филетер Степанов, приехавший в Лондон в качестве крепостного человека со своим барином, ушел от него, женился на англичанке Гертруде, тоже художнице, учился у Бертолоцци гравированию пунктиром, после чего с 1778 г. выставлял свои произведения в Англии; кончина Гертруды в январе 1808 г. привела Филетера Степанова к творческому закату и психическому расстройству³⁰. У Филетера Степанова было два сына, занимавшихся как акварелью, так и графикой, и книжным иллюстрированием, – Джемс и Френсис-Филипп; видимо, один из сыновей и был иллюстратором "Лалла Рук" Мура³¹. Упоминаемый Муром Stephanov активно выставлялся в Лондоне, например, его работу нашел на выставке в Британском институте 2 (14) февраля 1826 г. А.И.Тургенев: "В числе живописцев, <…> коих картины здесь выставлены, нашел я и русское имя: Stephanov. Я спросил у смотрителя, русский ли он или англичанин, и он отвечал мне, что Степанов, кажется, происхождения русского, но что он родился и воспитан в Англии и принадлежит по всем правам к числу ее художников"³².

Как видим, в дневниковых записях Томаса Мура встречается совсем немного русских фамилий, причем каждая из них упоминается эпизодически, в связи с отдельным событием в жизни ирландского барда. Однако приведенные факты, даже несмотря на свою немногочисленность, позволяют говорить об имевших место контактах Мура с представителями просвещенных российских кругов, продвигавших родную культуру за рубежом.

Увлечение Муром в России тесно связано с расцветом русского романтического ориентализма, проникновением в произведения яркого восточного колорита. Бесспорно, на предпочтения русских писателей существенно влияли окрашенные на ориентальный манер сочинения английских, французских, немецких романтиков, в том числе и "Лалла Рук" Томаса Мура. Однако вряд ли стоит усматривать личный почин Мура в появлении "моды" на ориентализм В России. Правильнее говорить о том, что "Лалла Рук" удачно вписалась в тенденцию, наметившуюся в условиях поисков романтиками национальной самобытности посредством обращения к этнографии и фольклору населявших империю наций и народностей. Именно от этой "моды", по наблюдению И.Ю.Крачковского, и началось усиленное изучение народов Востока в России³³.

Вместе с тем проникновение "Лалла Рук" в Россию было обусловлено не историко-культурным увлечением ориентализмом, а событиями совершенно иного, общественно-политического плана – берлинским праздником 1821 г. Праздник, устроенный в честь будущего российского императора Николая I и его супруги Александры Федоровны при прусском дворе, был ориентирован на укрепление неформальных отношений между представителями правящих династий. Участниками праздника стали как знатные гости, так и члены королевского дома, и большая часть свиты. Театрализованная постановка на сюжет Томаса Мура изображала свадебный поезд Лалла Рук, на пути следования которого устраивались "живые картины", представлявшие собой эпизоды из всех четырех вставных поэм. Каждая сцена сопровождалась исполнением романсов, текст которых был призван разъяснить застывшее на сцене "немое" действие. Музыку к романсам написал придворный композитор Г.—Л.Спонтини, а озвучивали их популярные певцы Миллер, Зейдлер, Шульц и Бадер. Впечатление от берлинского праздника, долгие годы жившее в памяти Николая I и его супруги Александры Федоровны, побуждало их (а заодно и представителей близкого окружения) вновь и вновь на протяжении долгих лет возвращаться к образам и идеалам "Лалла Рук". Впечатлением праздника были обусловлены и прекрасный перевод второй вставной поэмы "Рай и пери", осуществленный в 1821 г. В.А.Жуковским, и некоторые другие литературные произведения.

Поэма Томаса Мура "The Loves of the Angels" ("Любовь ангелов"), написанная в 1823 г., получила в России определенную известность, однако суждения критики 1820–1830-х гг. о ней были либо поверхностно-декларативными, либо жесткими, критическими, что можно связывать с настороженностью в оценке поэтических обработок религиозных сюжетов. Предложенная Муром эротическая интерпретация библейских эпизодов представлялась тем более подозрительной, что только недавно была осуждена духовной цензурой "Гавриилиада" А.С.Пушкина, а публикация эротических сочинений Э.Парни, А. де Виньи и др. приравнивалась к вольнодумству, политическому либерализму. Наконец, в России была запрещена "мистерия" Байрона "Небо и земля" (1822), в которой, по мнению цензора, ощущалось "намерение стихотворца выказать всевышнего несправедливым и жестоким"³⁴. Особо возмущали церковную цензуру описания любовных свиданий ангелов с земными девами, изображение всеобщего разврата в самый канун потопа. Однако подобные описания опирались на вызывавшую теологические споры шестую главу библейской "Книги Бытия", согласно которой сыны божии брали себе в жены наиболее красивых дочерей человеческих; о сынах небес, вожделевших дочерей земли, говорилось и в апокрифической "Книге Еноха", найденной в Эфиопии и потому, по мнению Байрона, написанной до потопа.

Мур использовал в своей поэме те же источники, что и Байрон в "мистерии" "Небо и земля", однако произведения создавались независимо друг от друга в один и тот же период времени по случайному совпадению ("accidental coincidence"), на что ирландский поэт указывал в предисловии к "Любви ангелов"³⁵. Однако если для Байрона предельно значимым было наделение ангелов человеческими страстями, чему служит картинка любви серафимов Азазиила и Самиазы к принадлежавшим к потомству Каина Ане и Аголибаме, то для Мура важно показать судьбы трех мятежных ангелов, наказанных богом за гордость, неповиновение, стремление постичь непостижимое. Бесспорно, аллегорические сцены в "Любви ангелов" Мура имели оптимистическую окраску, основанную на примирении с судьбой и вере в божественное провидение; напротив, "мистерия" Байрона содержала мрачный, приглушенный протест против всевластия, разрушающего гармонию душ. В этой связи произведение Мура должно было создать у церковной цензуры в России существенно более благоприятное впечатление, нежели "мистерия" Байрона, однако косность, боязнь малейшего отклонения от библейской первоосновы были настолько сильны, что и "Любовь ангелов" казалась опасным вольнодумством.

Отдельной книгой в 1827 г. вышел прозаический роман Томаса Мура "The Epicurean" ("Эпикуреец"), написанный, впрочем, семью годами ранее, а потому смотревшийся несколько архаично в условиях создания Вальтером Скоттом исторических романов нового типа. В произведении нашел отражение интерес Мура к раннехристианской литературе, средневековой истории Ближнего Востока и Западной Европы. О пристальном внимании автора к многочисленным историческим источникам свидетельствовал тяжеловесный аппарат примечаний, дававший внешнюю гарантию сохранения исторической достоверности описания. Однако в реальности автору не всегда удавалось остаться на уровне современного исторического знания, многие факты, не зафиксированные в источниках, домысливались, причем творческое воображение оказывалось настолько сильным, что сюжет наделялся чертами искусственности, малоправдоподобности. История греческого юноши-эпикурейца Алкифрона, обращенного молодой египетской жрицей, тайной христианкой, в христианскую веру, а затем погибшего, будучи осужденным на каторжные работы, в подземельях пирамид, получила критические оценки в литературных кругах Англии и Франции. В России роман также не имел популярности, хотя перевод первых пяти его глав был осуществлен В.Мальцевым в 1829 г. и тогда же опубликован в№ 17–20 "Русского зрителя"³⁶. В.Мальцев внимательно отнесся к поэтическим вкраплениям Мура в прозаический текст, довольно удачно перевел три стихотворных фрагмента. В отличие от В.Мальцева А.Савицкий, осуществивший в 1833 г. полный перевод "Эпикурейца"³⁷, сделал существенные пропуски, опустил все стихотворения и большую часть примечаний; возможно, это произошло потому, что русский переводчик использовал в своей работе не английский оригинал, а существенно опрощенное издание на французском языке. Вместе с тем роман читался в Петербурге и на языке оригинала, о чем свидетельствует эпиграф из него на английском языке, помещенный на обложке изданной в 1830 г. книги Д.П.Ознобишина "Селам, или Язык цветов".