И тогда, ничтоже сумняшеся, Солодовников решился на сопротивляющийся всему его изячному воспитанию поступок. Стараясь не разбудить спящих коллег, он тихохонько вытащил из футляра ксилофона несколько газет, расстелил их осторожно в уголке, присел над ними задумчиво в позе роденовского «Мыслителя» и вскоре благополучно разрешился. А разрешившись, аккуратно, чтобы, не дай бог, не повредить края, собрал газеты с содержимым в мощное единое целое и как хрустальную вазу понес к окошку. Дойдя до окна, Солодовников вполне разумно решил, что баба Фрося будет неприятно удивлена, обнаружив поутру у самого окошка узелок с анонимными каловыми массами. "Хорошо бы забросить это дело куда подальше! — подумал он. А чтобы получилось подальше, надо бы размахнуться поширше, да вот незадача — размахнуться поширше мешал угол печки. Но ксилофонист Солодовников был, мерзавец, хитер и сообразителен — не зря, видать, закончил консерваторию с красным дипломом. Ох, не зря!

Он отошел вглубь, туда, где ничто не могло помешать размаху, и, тщательно прицелившись, по-снайперски метко засандалил заветный узелок точно в центр открытого окошка. После чего с сознанием выполненного долга и захрапел умиротворенно.

Проснулись мы от страшного крика бабы Фроси.

— Обосрали! — вопила она во всю мощь своего уязвленного самолюбия. — Усюю жилплошшать обосрали! Усеи стенки, усею меблю, усе обосрали, ироды!!! Ногу и ту некуды поставить, так усе загадили, говнюки!

Мы ошалело оглядели пространство. Старуха не врала — то, что еще вчера было уютной, чисто прибранной комнатенкой, сегодня сильно напоминало большую и, мягко говоря, дурно пахнущую выгребную яму.

Покрасневший ксилофонист Солодовников нервно покусывал пальцы. Он один хранил секрет ночной трансформации, и секрет этот был прост — то, что он в темноте принял за окошко, на самом деле оказалось зеркалом. Зеркалом, в котором это самое окошко и отражалось.

Вот так истинные носители культуры из Ленинграда обосрались, причем буквально, перед «московским хамьем».

Если эту историю из-за малого количества участников смело можно назвать камерной, то следующая, безусловно, вы-глядит намного масштабней, поскольку за ее развитием затаив дыхание следили тысячи глаз.

Рассказал ее мне один мой знакомый, и я сначала не поверил в то, что такое могло произойти на самом деле, но он клялся и божился, что все именно так и было.

Причиной этой булгаковской мистерии стали все те же удобства во дворе.

Представьте себе сельский клуб со сценой. Крохотная комнатка для артистов. На улице лютует зима. Туалет где-то у черта на куличках. Если припрет, на улицу в такую холодрыгу не очень-то разбежишься. Отморозишь все боевые органы. И всем понятно, что выход из такой щепетильной ситуации один — ведро нужно ставить. А куда его ставить, комнатка-то крохотная. И притом одна. Второй нету. Не ставить же ведро в комнатке. Да и неудобно как-то справлять свои надобности в присутствии коллег. Хоть оне и артисты. Тем более что среди них и женщины имеются. Хоть оне и артистки. А если прихватит — что тогда?

Тут один, самый ушлый, говорит:

— Давайте мы это ведро за задник спрячем. Там, между задником и стеной, узкий проход имеется. Вот ведро и поставим. Не видно и мешать не будет.

Задником, для тех, кто не в курсе, называется занавес, закрывающий от зрителей заднюю стенку сцены.

Действительно тихое местечко. Сказано — сделано. Установили ведро в заданной точке и со спокойной душой начали концерт. Кому приспичило, тот за задничек и в ведерко — кап-кап-кап. Культурно все. Мужики туда бегают, как лоси на водопой. Через каждые пять минут. А женщины, конечно, тоже хотят, но стесняются. Сцена, как-никак. Можно сказать, святое место.

Одна певица терпела-терпела, потом думает: «А-а-а! Гори оно все огнем!» И пошла. К ведерку. А надо сказать, что певица эта была натурой довольно романтической и костюм носила соответствующий — меховая горжетка, кофта парчовая и широченная юбка с рюшечками. А под основной юбкой еще штук пять надето. Накрахмаленных. Чтобы первая колом стояла.

И вот подбирается эта романтическая особа на цыпочках к ведру, присаживается на корточки и начинает юбки подбирать. Одну подобрала, вторую, третью. И случайно задник подцепила. Ей же не видать, что там у нее за спиной делается. Глаз-то на спине нету — откуда ей было знать, что это задник. Тряпка и тряпка.

А концерт-то идет. Солист на сцене стихи про советский паспорт читает. Колхозники скучают. И вдруг видят, как чьи-то ловкие руки приподымают атласный занавес и появляется на сцене, извините за выражение, жопа. Причем без ног и без туловища. Просто задница! Сама по себе! Как отдельная, самостоятельная единица. И вот эта самая задница, словно она и не задница вовсе, а некое инопланетное разумное существо, парит соколом в свободном полете над жестяным ведром, а потом плавно садится на него обеими полушариями. Сельскохозяйственные труженики как эту лета-ющую жопу узрели, так всем колхозом под стулья и уползли. Молча. Солист, который про советский паспорт читал, тоже при виде безголовой задницы на ведерке все слова позабыл. А певице все до лампочки. Тихо свое дело сделала, приподнялась, натянула алые, как паруса, штаны, взмахнула воображаемыми крылами и исчезла за занавесочкой. Будто ничего и не было вовсе. Так потом всем селом и гадали — была все-таки задница или это явление какое божественное.

Ведерная история произвела на меня большое впечатление. Я находил ее поучительной. «Случится что-нибудь подобное, обязательно воспользуюсь!» — решил я.

Ждать пришлось недолго. В Доме офицеров, в котором нам предстояло выступить, клозета не было, и я, вспомнив былое, попросил офицерика, крутящегося рядом, принести за кулисы ведро.

— Ведро? — удивился он и как-то очень брезгливо посмотрел на меня. — Ведро, уважаемый, мы приносили только для Эдиты Пьехи!

Так и сказал. Знай, мол, свое место. Я мысленно порадовался за Эдиту Станиславовну. Заслужила все-таки привилегию на склоне лет. Ведро за кулисы.

Но давайте свернем с неэстетичной дорожки на чистенькую боковую тропинку, дойдем до беседки и там, в ее прохладной тени, продолжим рассказ о беспутной жизни эстрадного артиста.

В моей записной книжке, буква "М" начиналась с Володи Моисеева. Володя служил концертмейстером, неплохо играл на фортепианах, но была у него одна непроходящая страсть — приколы.

Он, например, мог на голубом глазу, позавтракав в буфете, вылить оставшуюся в блюдце манную кашу в собственный карман, а в ответ на вытаращенные глаза буфетчицы сказать небрежно:

— Не выбрасывать же добро, на самом деле. Доем как-нибудь.

То, что после этого ему приходилось отдавать пиджак в химчистку, уже не имело значения. Зато он оттянулся на славу, а это всегда было для него главным.

Однажды мы зашли с ним в кафе. Перекусить. Официант, небрежно бросив на стол расписание дежурных блюд, процедил сквозь зубы:

— Сейчас приду, — и исчез минут на сорок.

Моисееву этот опрометчивый поступок явно не пришелся по сердцу.

— Ну, погоди! — сказал он и спросил у меня: — Расческа есть?

Я подал. Он повертел ею туда-сюда, а потом вдруг сломал.

— Зачем ты это сделал? — удивился я.

— Скоро узнаешь!

И стал нетерпеливо дожидаться прихода официанта.

Когда тот наконец объявился, Володя резко прихватил его за воротник и пропел в самое ухо:

— Вам привет от «Березы!»

— Чего-чего? — переспросил тот.

— Не валяйте дурака, Пуцкер! — прервал свое музыкальное приветствие Моисеев.

— Я вам русским языком говорю: "Вам привет от «Березы»!

— От какой еще там березы? — переспросил официант, не понимая, что происходит.

Моисеев жестом фокусника извлек из воздуха половину только что сломанной расчески и, придвинувшись поближе, прогундосил:

— Никаких расспросов, Пуцкер! Дальнейшие инструкции только после того, как покажете вторую половину. И еще раз напоминаю — не валяйте дурака! Вы уже и так две явки завалили.