Борис Бугров и предложил мне сделать доклад «О художественном методе» на заседании НСО четвертого курса нашего факультета. Два месяца – октябрь и ноябрь 1956 года – я готовился к докладу, написал, подобрал цитаты… Встречаясь с друзьями, товарищами, коллегами по аспирантуре, я по своему темпераменту и душевной неиспорченности щедро делился своими мыслями и соображениями. Почти все соглашались со мной, поддерживали основной тезис: социалистический реализм как разновидность художественного метода вреден, принес литературе, искусству вообще, непоправимый ущерб. Вспоминаю, как однажды, случайно в метро, кажется на станции «Маяковская», столкнулся с Петром Палиевским, и мы долго рассуждали о современном состоянии литературы, дружно осуждая принципы социалистического реализма. Это поддерживало и окрыляло: значит, я на правильном пути, нужно только убедительно и толково изложить то, что вошло в душу моего поколения.

Все было проще, как всегда, и сложней, чем это представил в своей статье Дмитрий Урнов: я никогда не был игрушкой в чьих-то руках, не признаю и не терплю «кукловодов», а ведь именно эту нелепость высказал почтенный мой коллега в своих воспоминаниях: «мы подобрали», «деканат показал», «он озвучил то, что мы думали» и пр. и пр.

О моем намерении выступить с докладом «О художественном методе» узнал мой научный руководитель профессор А.И. Метченко и пригласил к себе на кафедру. Естественно, я забеспокоился, чувство самосохранения забило тревогу: на пути загорелся красный свет. Но избежать встречи было невозможно – у научного руководителя лежала только что перепечатанная (750 с.) кандидатская диссертация на тему «Человек и народ в романах М.А. Шолохова» (в 1965 году она вышла в свет под названием «Гуманизм Шолохова» в издательстве «Советский писатель»), от которой зависела вся моя судьба; во всяком случае, так мне казалось в то время.

Хмуро встретил меня Алексей Иванович. Стал расспрашивать о докладе. Сначала я пытался увильнуть от прямого разговора, но мой профессор был человеком опытным, знал и мой характер. Он сумел зажечь меня, и я все выплеснул перед ним, все, что накопилось в душе за эти месяцы после XX съезда. Внимательно слушал он мою горячую речь. Да, как оказалось, не только он: в связи с ремонтом наша беседа проходила в библиотеке, недалеко от нас сидел, а потом стал нетерпеливо прохаживаться высокий человек в мундире с орденскими планками (годы спустя я познакомился с ним – это был Павел Павловский, писавший у Алексея Ивановича то ли курсовую, то ли дипломную).

– Не надо тебе выступать, откажись от доклада, – прервал Алексей Иванович мои излияния. – Ты испортишь себе жизнь…

– Ну почему? Ведь то, что я думаю и скажу, кому-то надо сказать… Многие со мной согласны…

– Вот этот «кто-то» пусть и скажет, а у тебя – готовая диссертация, и надо думать о защите, а этот доклад может испортить тебе всю жизнь, – раздраженно повторил он, явно не ожидавший столь упорного сопротивления. – Я дочитываю ее, работа интересная, спорная, остро полемическая, в своей статье «Историзм и догма», она выйдет в двенадцатом номере «Нового мира», я ссылаюсь на твою рукопись – случай небывалый (действительно, вскоре вышел «Новый мир» № 12 за 1956 год, и в статье А.И. Метченко есть слова «прав молодой исследователь В. Петелин…» и т. д. Любопытные могут в этом убедиться), у тебя все впереди, на кафедре есть место, пока полставки, а там посмотрим…

«Как мудр и доброжелателен был мой научный руководитель, и как искренне хотел он мне добра», – часто думаю я сейчас, пройдя через многие превратности своей судьбы, так и не остудившие мой темперамент. «Но он был мудр той мудростью, которую сформировало в нем его Время, я же был переполнен идеями своего Времени», – возражаю тут же самому себе.

– Как же я откажусь, ведь я дал слово выступить, уже написал то, что я думаю сказать…

– Эх, Виктор, ты не можешь себе представить последствия такого, как я чувствую, бесшабашного выступления. Ну кто ты сейчас? 15 октября у тебя закончился срок пребывания в аспирантуре. Ты уже не аспирант, но еще и не преподаватель… так, ни то ни се… А лезешь на рожон.

– Ну почему на рожон? XX съезд осудил культ личности и провозгласил свободу мнений… тем более я дал слово и работал над докладом почти два месяца… Что обо мне подумают? Скажут: струсил…

– Какое еще слово? И кто тебе сказал, что так будет всегда? Свобода мнений! О свободе творчества еще скажи! Ну вот что: или ты отказываешься от доклада, или я отказываюсь думать о твоем будущем. И почему ты дорожишь мнением студентов, а не мнением твоего научного руководителя, который желает тебе только добра.

Недовольные друг другом, мы расстались: Алексей Иванович не подал мне руки, как это было всегда после наших разговоров. «М-да, – подумал я, – начинается…»

После нашего разговора на факультете началось легкое волнение. Вечером того же дня на заседании партбюро, отвечая на вопрос секретаря, А.И. Метченко доложил о результатах нашего разговора, после этого было решено обсудить тезисы моего доклада.

Рано утром на Измайловское шоссе, где я проживал в то время, прибежал Боря Бугров и огорошил меня: часа через три-четыре нужны тезисы доклада, необходимые для обсуждения на партбюро, и нужно написать их так «обтекаемо», чтобы партбюро не запретило конференцию вообще. Ах, Боря, Боря, как мы были наивны в ту пору. Я действительно попытался написать «обтекаемые» тезисы (они-то и сохранились у меня), надеясь перехитрить матерых докторов и кандидатов наук, заседавших в партбюро. Какя ни старался, но главные-то мысли, ниспровергающие теорию социалистического реализма и литературу, сотканную по ее рецептам, с пьедестала Времени, конечно, остались. Да и пафос – как его закамуфлируешь?..

Случайно тезисы сохранились. Предлагаю их как «документ» времени, наивные, но искренние раздумья молодого человека той сложной, драматической эпохи.

1. Вопрос о методе художественной литературы чрезвычайно сложен и удивительно запутан. Понятие «метод» в литературоведении имеет различные толкования, каждое из которых по-своему истолковывает этот термин. Даже на этом факте совершенно очевидно, насколько эстетическая мысль у нас отстала. Сейчас наступила эпоха нового умственного подъема. И если кто-нибудь посягает на укоренившиеся у нас эстетические каноны, нельзя сковывать развитие их мысли, если кому-нибудь приходит в голову мысль заглянуть в область эстетики, то нужно дать их мыслям свободно развиваться. В этом первое и основное условие действительно научной постановки самых сложных и запутанных вопросов литературной теории.

2. Второе условие успешного разговора в любой науке – это независимость ее от других наук.

Эстетика, если она желает стать самостоятельной научной дисциплиной, должна с первого же шага определить свое назначение, свою цель, свой предмет для того, чтобы избежать малейшего дублирования, малейшего подражания какой бы то ни было другой науке.

Каждая наука должна оперировать терминами, характерными только для данной науки. Этого нельзя сказать о литературоведении.

Многие понятия наша наука заимствует из философии. Необходимо покончить с этим и начать разработку теоретических вопросов самостоятельно, каждый раз учитывая специфику художественного творчества. Особенно остро поставлена сейчас проблема метода художественной литературы. Обходить этот чрезвычайно важный вопрос было бы преступлением со стороны теоретиков искусства.

3. Многие теоретики литературы, а вслед за ними и историки литературы, употребляя термин «метод», вкладывают в него то же самое содержание, что и в термин «мировоззрение».

Особенно отчетливо смешение этих понятий сказалось в теоретических выступлениях проф. Л.И. Тимофеева. Профессор Л.И. Тимофеев считает, что метод – это определенный тип отношений писателя к окружающей его действительности.