В дверь постучали.
– А! Вот и Куколка. Комплект полный!
– Друзья! – с порога закричал Куколка. – Я так счастлив, так счастлив и за себя и за вас, Мотылек!! Вы снова можете занять ваше секретарское место!!
– Что такое? – с тайной радостью спросил Мотылек. – И вас так же «ушли» из редакции, как меня?
– Наоборот! Все складывается наилучшим образом. Помните, я вам говорил, что редактор переходит в ежедневную газету? И знаете, кого издатель пригласил на освободившееся место редактора? Меня! Премилейший человек. И подумать только, что всем этим я обязан вам!
– А правда ли, – спросил Кузя вместо Мотылька, который при последних словах Куколки странно хрюкнул, завалился за спинку дивана и затих, – правда ли, что «Альбатрос» издает вашу книгу?..
– Да, – сияя прекрасными светлыми глазами, радостно подтвердил Куколка. – Можете поздравить. Да у меня с собой, впрочем, и корректурные листы.
– Где?! – взвился из-за дивана, как пружина, Мотылек. – Покажите!!
– Да вот они. Я уже и корректуру продержал.
Мотылек лихорадочно, дрожащими руками рылся в длинных полосах бумаги и, странно дрожа, допрашивал:
– А старушка где? Старушка есть? А? Есть? Старушка в избушке? Где она? Куда вы ее тут засунули?..
– Я совершенно не понимаю, – искренно удивился Куколка, – почему вам так исключительно нравятся эти стихи? Я их сюда и не включал.
Мотылек подскочил к Куколке и принялся трясти его за плечи:
– Как не включили? Почему нет?! Ведь вы же написали эти стихи или не вы?!
– Я-то я… Но, спросите, когда? Это старый грех. Мне тогда было лет шестнадцать. Когда Новакович попросил меня прочесть в кафе тогда при первом знакомстве все мои стихи, я и стал читать их в хронологическом порядке. А он вдруг на этой самой несовершенной «старушке» неожиданно пришел в восторг, схватил меня за руку и потащил к Меценату. Да… дом Мецената принес мне счастье, друзья! Но, впрочем, дело и не в литературных успехах. Гм! Теперь вы будете, господа, приятно поражены…
Куколка обвел всех восторженным взором…
– В доме Мецената я нашел самое большое счастье на земле. Позвольте, друзья, представить вам мою невесту!! Чего вы так краснеете, Яблонька? Через месяц наша свадьба, и мы едем во Флоренцию – буду там с вашего благословения новую вещь для «Альбатроса» писать. Роман в трех частях. Уже заказан.
Все окаменели. А Кузя подобрался бочком к комку странных морщин, под которыми с большим трудом можно было разглядеть черты Мотылька, и дружески шепнул ему:
– Подойди же, поздравь, дружище. А то неловко. У тебя лицо, как старый кисет, из которого вытрясли весь табак!
Потом подобрался к закрывшему лицо рукой, будто ослепленному Новаковичу и доброжелательно толкнул его в бок:
– Не горюй, чего там. Мало ли хороших женщин? Я, брат, недавно познакомился с одной – ну точь-в-точь как моя незабвенная вдова, которую вы так неделикатно назвали «затрапезной», – хочешь, познакомлю?.. Так и быть, забирай ее себе. А я другую для себя пошарю.
Яблонька скорбно и виновато поглядела на Новаковича и вдруг заторопилась:
– Ох, ведь нам уже ехать нужно! Мы на минутку забежали. Вале еще нужно корректуру в типографию отвезти. Валя, поедем! До свидания, разбойнички.
Меценат и клевреты снова остались одни в большой мрачной комнате, окутанной тишиной.
Неслышными шагами вошла Анна Матвеевна и остановилась у притолоки, пригорюнившись:
– Ага! Вся гоп-компания в сборе… Чего это у вас темно так? Сидите, сычи какие словно, нахохлились. Небось коньячище опять хлестать будете, разбойники?! Сюда подать на ковре али по-христиански – в столовую?
Кузя подмигнул Меценату на Мотылька и Новаковича, совсем затушеванных сумерками, и, неслышно подойдя к нему, шепнул:
– Это, пожалуй, лучший выход из положения. А? Меценат? Коньяк!
Меценат вдруг подпрыгнул на диване и выпрямился – старый, дряхлеющий, но все еще мощный лев.
– Ну, ребята, нечего нюнить!! Гляди весело!! Ходи козырем! Выпьем нынче, чтоб звон пошел, а завтра айда к берегам старой матушки Волги – целой разбойничьей ватагой… Айда! На широкие речные просторы, на светлые струи, куда Стенька Разин швырял женщин, как котят! Туда им, впрочем, и дорога!
– Аминь! – восторженно закричал Кузя. – Долой Петербург, да здравствуют Жигули! Кальвия! Почествуйте волжскую вольницу!! «Что ж вы, черти, приуныли… Эй ты, Филька, шут! пляши!! Грянем, братцы, удалую – за помин ее души!»
заключение
О, могущественное Время! Будь ты трижды благословенно. Ты лучший врач и лучшее лекарство, потому что никакие препараты медицинской кухни не затягивают, не закрывают так благотворно глубоких открытых ран, как ты, вечно текущее, седое, мудрое!
Читатель! Если ты через год заглянул бы в – уже так хорошо тебе знакомую – темную гостиную Мецената – ты тихо улыбнулся бы, увидев, что все на своем месте:
Меценат в одном углу, одетый в белый полотняный балахон, лепит новый бюст Мотылька, важно восседающего на высоком стуле, в другом углу возится со штангой, выбрасывая кверху свои могучие, будто веревками – мускулами опутанные руки Новакович; в глубоком кресле мирно покоится, поедая апельсин, Кузя…
А у дверей стоит Кальвия Криспинилла и в тысячу первый раз кротко бормочет:
– Опять ты, разбойник, шкурки на ковер бросаешь?! Управы на тебя нет, на мытаря!..
Zoopot, 1923 г.
