Слишком часто ее полная света, цветов и тишины комната видела это суровое лицо врача, сурового только лицом, доктора Доброва -- врача и друга Надежды Сергеевны до ее последних дней.
Отчего заболела Бутова? Происхождение ее болезни вполне соответствует всей ее натуре. Год или два спустя после окончания школы она поехала сопровождать в Крым свою приятельницу, молодую артистку Чилееву, заболевшую злостной чахоткой. Надежды на ее выздоровление не было, и близкие схватились за Крым, как утопающий за соломинку. Сама больная не знала опасности своей болезни, но иногда тревожилась и подозрительно спрашивала:
-- Я, верно, очень больна, вы скрываете от меня?
Тогда Надежда Сергеевна, чтобы успокоить ее, говорила:
-- Если бы это было так, разве я стала бы пить с тобой из одного стакана или вытирать руки одним полотенцем, а ты же видишь, что я это делаю?
И она действительно делала это. Молодую жизнь спасти не удалось. Чилеева умерла, а Надежде Сергеевне осталась в наследство чахотка, которая с годами все развивалась и в конце концов унесла ее слишком рано.
Когда Надежда Сергеевна была здорова, кого только не видала ее комната! Кто не входил в нее, всегда ища и получая что-то значительное от Надежды Сергеевны. Писатели, профессора, маленькие гимназисты, старухи-богаделки, девушки из провинции, ищущие работы, художники, заезжие индусы, брошенные жены, счастливые невесты -- все шли к ней за живым откликом. И она, усталая, не умела отказывать приходившим к ней. Я не говорю при том о материальной стороне: она вечно для кого-то собирала деньги то на взнос за учение, то на покупку скрипки, кого-то кормила, носила лекарства, навещала в тюрьме, одевала маленьких провинциальных актрис, делала сверх того, что ей позволяли физические силы и скудные средства. Но шли к ней и за нравственной поддержкой, а она не умела отталкивать людей от себя и недоуменно жалела их, хотя иногда ей это было непосильно. "Недоумеваю перед людьми, разрушающими друг другу жизнь", -- говорила она.
Замечательно было ее отношение к книгам. Она никогда не читала, чтобы "убить время", и никогда не читала литературного мусора. Принималась за книгу, как за серьезное дело, подходила к ней как к новому знакомому, которого хочет сделать своим другом, потому что его любит ее друг. Она читала в общем немного. Но, думаю, что прочитанные ею книги составили бы хотя немногочисленную, но интересную и достойную внимания библиотеку. Пушкин, Софокл, Достоевский, Толстой, Чехов, Ибсен, некоторые философы. Помню, как одна мысль ее помогла мне работать над переводами:
"Сегодня твое письмо говорит мне, что ты кончила Мольера. Я рада: значит, начнется твоя работа личная. Хотя я вот читаю Вагнера -- его мемуары, письма и дневники -- и так благодарна тем, кто спустился духом своим в глубины духа Вагнера и сделал мне, невежде (она не знала языков), доступным то, что лишь могло пережиться в неясных чертах через звуки Вагнера же. А знать путь человека, уводящий меня от моей личной скорби, личной радости, глубоко радостно мне. И я ценю труд переводчика очень..."
Со своими книгами, со своими мыслями она редко искала общества людей. Она и разлуку переносила не так, как все: всегда говорила мне, что разлуки нет, что физическая разлука ничего не значит.
"Мы близко, мы не расставались, -- писала она мне. -- Расстаться можно, расстаться должно, когда мы пойдем иными путями, когда мы полюбим другое, когда настоящее покажется нам странным, ненужным".
Одиночества она не только не боялась, но признавала его за свою стихию: "Оглянувшись на себя, вижу одно: одиночество. И радость и печаль -- все в нем..."
Она говорила: "С одинокого пути не возвращаются с пустыми руками".
(Лишнее говорить, что под одиночеством она понимала одиночество в личной жизни, -- в общественном смысле она одинока не была.)
Когда же в ней просыпалось желание не быть одинокой, -- это относилось одинаково и к людям, и к ощущениям: "Душа моя проголодалась, я бы запоем читала книгу, смотрела бы на картины и слушала бы музыку. О, как хочу музыки! А главное, чтобы ты приехала и рассказала мне о красоте, что прошла около тебя". (Я тогда была за границей, в Италии, которую она знала и любила.)
Такие настроения у нее всегда совпадали с редкими периодами физического здоровья. Тогда являлись и силы на ощущения, и желание их.
* * *
Бывают тихие озера в горах: глубокие, бездонные. Но когда солнце играет в них в ясный день, то они смеются и блестят и не дают угадывать в себе тайных и темных глубин. Такова была Надежда Сергеевна в редкие минуты своего, правда, всегда тихого, веселья. Она была одарена большой наблюдательностью и редким у женщин чувством юмора. В такие минуты она вся как-то искрилась, и глаза ее сияли голубым огнем. Мы наслушаться не могли ее рассказов, живых, красочных и талантливых. Все поражавшее ее внимание она изображала в лицах.
Помню ее рассказы из деревенских воспоминаний.
Например: вечеринка у дьяконицы. Там молодежь -- семинаристы приезжие и местные девицы -- танцевала кадриль, за неимением музыки, под собственное пение, а чтобы легче было петь, пели со словами и прихлопывали в лад руками; на мотив "И шуме и гуде" распевали "Прибежали в избу дети", причем самый оживленный галоп проходил под куплет:
И в распухнувшее д-тело
Раки д-черные впились!..
Рассказывала о дочках этой дьяконицы: это были дюжие, ражие девицы. Они танцевали в туго накрахмаленных розовых ситцевых платьях и в лайковых на одну пуговицу черных перчатках, скрывавших могутные руки, привычные и к плугу, и к подойнику. Мать жаловалась на них: "Не выходят замуж, хоть ты что! И где возьмешь женихов? А ведь пора! Ведь барышни! Ведь кобылы!"
Рассказывала, как один семинарист за великолепно выдержанные экзамены "удостоился чести" попасть вместе со старшим духовенством на званый обед к губернатору саратовскому. Он отведал всех закусок, потом потребовал у разносившего кушанья лакея вторую, затем третью тарелку супу и потом, предполагая, что тут, как и у них в семинарии, после супа ничего, кроме каши, не полагается, сказал громогласно: "Ну, а каши-то я не хочу!" Встал, тряхнул волосами, поклонился на все четыре стороны -- и ушел из столовой, поступив по всем правилам семинарского приличия.
Еще был рассказ про соседа, пьяненького плотника, который в пьяном виде сажал поросенка на куриный нашест и уговаривал его: "Чепляйся, чепляйся, тебе говорят! Курица о двух ногах -- и та чепляется, а ты о четырех и удержаться не можешь!"
Или про старушку няню, которая говорила: "Свяжу я тебе перчатки с пальцами, с узорами... каб умела!" И так определяла одну знакомую: "Такая хорошенькая барышня, такая хорошенькая, кабы не личико!"
Потом о старой генеральше, считавшей себя венцом всех добродетелей. Она говорила ей о своем приятеле, бывшем у нее "козлом отпущения": "Был у меня Степан Никодимович... посидел, ну, и, конечно, ушел от меня, как всегда уходит, точно святое причастие принял!"
А рассказы из другого мира -- об испытаниях на приеме в студию театра! Например, про одну девицу, которой задали изобразить следующую "эмоцию", как полагалось на экзаменах: "Вы ждете интересных гостей, приготовились к их приему -- и вдруг вам подают записку, что они не могут прийти. Как вы это изобразите?"
Девица оправилась перед зеркалом и, приняв гордую позу, села в кресло, ей подали записку, она прочла ее, махнула рукой и воскликнула: "Ну, и пес с ними!"
Эти и им подобные рассказы, если бы их записать во всех подробностях, с ее выражениями, можно было бы читать с эстрады. К сожалению, у меня остались только обрывки. Мне невольно приходят на память слова Надежды Сергеевны о памяти: "Если бы я могла помнить все, что слышала! Память моя коварно улыбается и, как старая старуха, гроши -- какие-то отрывки звуков -- прячет в чулок... Нехорошая старуха! А надо с ней жить".
