Какие-то странные у нас сложились отношения - уже не просто секс, но и не любовь, о ней и речи идти не может. Такое ощущение, что мы, словно два утопающих, схватились друг за друга и только за счет этого еще барахтаемся. Но одно я знаю точно - несмотря на то, что боль хоть и не ушла и даже не притупилась, душа начала возвращаться к жизни. И это меня пугает: теми убийствами, о которых не жалею, я навсегда отрезал себе путь к возвращению.

Убить - это просто, особенно для того, кто уже созрел. Нет, каждый из нас в порыве гнева может выкрикнуть: "Я убью тебя!", и даже на мгновение поверить в это, но злость уходит, а вместе с ней и весь негатив. И это нормально, естественный сброс эмоций иногда необходим.

Я иной случай. Вместо того, чтобы оставить злость, ненависть, бешенство, я пестую их, словно родных детей, любимых и единственных на всём белом свете. И даже сейчас, когда неожиданно появилась та, ради которой стоит жить, я продолжаю следовать выбранному пути, попутно выжигая жалкие остатки души, развеивая по ветру пепел сердца. Почему? Из-за страха. Я боюсь дать слабину и вновь испытать ту самую боль, от которой мне не суждено будет оправиться. Но не только поэтому. Не только...

Глупейшая ссора. Настолько, что я уже и не помню её причины, которой, скорее всего и не было. Во всяком случае, серьёзной. В последние месяцы так и происходило: мы выплёскивали друг на друга накопившееся раздражение и усталость, а через несколько минут мирились, страстно прижимаясь обнажёнными, пышущими неугасимым пламенем телами. Оставшийся в нас негатив перетекал в страсть, делая каждое примирение чем-то волнующим, незабываемым. В этот момент мы понимали, что несмотря на разногласия, мы те самые половинки, которые поодиночке становятся ничем, пустым местом. Что это и есть та самая пресловутая любовь: с причинением боли, страданий, душевных мук, и одновременно исцеляющая, возносящая к небесам, дарящая неземное счастье, которого, порой, не заслуживает ни один смертный.

- Как ты меня терпишь? - спрашивает она, когда мы лежим рядом тяжело дыша. - Я кричу, скандалю, обвиняю тебя в том, в чём нет твоей вины. Зачем тебе сдалась такая?

Я приподнимаюсь на локте и вглядываюсь в раскрасневшееся лицо, в блестящие от счастья глаза, в которых искорками мелькает тревога и, склонившись, целую мягкие слегка припухшие губы, на которых ещё чудом сохранились остатки помады с вишнёвым ароматом.

- Дурочка ты моя, ведь всё предельно ясно, - с трудом оторвавшись от этих райских врат, шепчу я. - Это любовь. Я люблю тебя, сейчас и буду до самой смерти, а если есть что-нибудь за ней, то продолжу и там. Люблю настолько сильно, что готов терпеть твой вздорный характер, твоё неумение готовить и даже твою маму, дай ей бог долгих лет жизни где-нибудь подальше от нас.

- Ну вот, опять дурочка. А поласковей нельзя?

- Можно. Глупыш. Так пойдёт?

Она смеётся и этот смех райской музыкой звучит в моих ушах. Я провожу ладонью по лицу, спускаюсь к шее, пальцами играю на единственной клавише крупной, упругой груди. Ладонь спускается ниже, к едва выдающемуся животику, ласкает пупок и резко ныряет в сосредоточие наслаждения. Алмазные губки прикусывают нижнюю губу, чтобы сдержать, или хотя бы приглушить, вырывающийся против воли стон. Она готова, я это чувствую, знаю. И... отодвигаюсь.

- Куда? - с недоумением спрашивает жена.

Не отвечая, достаю из серванта видеокамеру. Мне нравится снимать её такой, раскрепощённой, забывшей о запретах, навязанных матерью. Я словно вижу нас много лет спустя, поседевших, старых, но по прежнему любящих друг друга, сидящих перед экраном телевизора и, при помощи вот этих вот кадров, воскрешающих в памяти те минуты счастья, которые у нас были и останутся навсегда. И я шепчу:

- Ты моё солнце, моя принцесса, мой ангел. Я люблю тебя, только тебя одну и так будет всегда. Клянусь!

А она улыбается. Она верит, потому что знает - каждое произнесённое мной слово правда. И будет так, как я сказал...

Вот истинная причина, запрещающая мне остановиться. Та клятва, которую я дал когда-то, клятва, связавшая меня по рукам и ногам. Да, наверно это глупо и смешно, но что-то внутри меня заставляет помнить о ней. Может чувство вины, а может та самая любовь, которая не уходит вслед за умершим человеком во тьму, а остаётся с тобой, терзая сердце и разум. Возможно когда-нибудь, через год, два, пять, десять лет, не знаю сколько мне отпущено, да это и не важно, и я забуду всё как сон, красивый и нереальный. Возможно. Или нет? Не знаю, я разучился загадывать наперёд. Но в одном я уверен наверняка: пока память хранит воспоминания, мне не суждено остановиться. И война продолжится. До конца...

А вот и Жанна, возвращается из магазина. Посмотрев на нее, я невольно улыбнулся - в бесформенной куртке, штанах и безразмерных резиновых сапогах она напоминала подростка, пытающегося форсировать грязь. Еще и сумку с покупками к груди прижимает. Я спохватываюсь и подбегаю, точнее, подплываю, к ней.

- Давай пакет.

- Мне не тяжело, - отказывается она. - Здесь только колбаса, яйца, да хлеб свежий. Только подвезли, потому и задержалась.

Не слушая возражений, забрал сумку и отправился к дому. Жанка семенила следом. Самостоятельная, блин. В магазин отправилась, не предупредив, сумку сама донесет. Родилась представительницей слабого пола - будь ей и не чирикай.

- За сад, смотрю, опять не брался, - не спросила, констатировала факт девушка. - Ладно, сама сделаю.

- Ага, щас! - не оборачиваясь, буркнул я. - Сделаю. Завтра. А сейчас схожу до Иваныча - он заказ уже должен выполнить.

- А я ужин собралась готовить, - обижено произнесла она.

- Готовь, кто тебе мешает. Я быстро обернусь, только заберу секатор.

- А заодно опять самогоном накачаешься. Забыл, в каком виде в прошлый раз явился? И придется мне ужин опять в холодильник ставить.

Так, я, кажется, чего-то недопонимаю. Вроде не жена, и даже не гражданская, но претензии уже прут. О, женщины!

- Во-первых, не самогон, а сливовая настойка, а во вторых мне нужно налаживать контакт с местным населением. Ты знаешь более действенный способ? Подскажи. И не волнуйся, ужин я съем и даже добавки попрошу, - и, не обращая внимания на обиженные взгляды, вышел из дома.

Глава вторая.

Иваныч, как и все кузнецы, жил на краю села. За время нашего короткого знакомства, с обильным, разумеется, возлиянием, я понял - мужик он головастый и руки золотые имеет. Насчет блохи не уверен, но ворота себе выковал - Версальские и рядом не стояли.

Из кузницы доносились удары молота о наковальню. Работает Иваныч. Подожду, мне спешить некуда. Я остановился возле дверей, под навесом, чтобы не промокнуть под вновь начавшимся дождем, достал сигарету и закурил. Пора бы отказаться от этой привычки, но не могу - силы воли не хватает. Хотя, с другой стороны, я что, собираюсь жить вечно?

Звуки ударов резко прекратились, и наступившая вдруг тишина показалась оглушающей. Из кузницы вышел Иваныч, и я вновь поразился медведеподобности этого мужика. Высоченный, за два метра, плечи чуть ли не полтора. На мускулистом, без малейших следов жира, торсе блестели капельки пота. Увидев меня, он приветливо улыбнулся и протянул даже не ладонь - лапу. Я пожал с опаской - не дай бог сил не рассчитает, все пальцы расплющит. Обошлось.

- Андрюха, а ты чего не заходишь? - проревел он. - Застыл на пороге. Непорядок.

- Да я мешать не хотел. Вижу, человек работает, чего под руку лезть.

- Вежливый. За заказом пришел? Готов, сейчас принесу.

Нет, Иваныч и правда мастер своего дела - секатор смотрелся не как инструмент, как произведение искусства.

- Сколько я тебе должен?

- Так, посчитаем, - кузнец с задумчивым видом почесал подбородок. - Значит, метал, плюс затраченное время... Душевного разговора хватит. Посидим за наливочкой?

Права была Жанка, ох права. Я с тоской посмотрел на дорогу, дождем превращенную в непроходимое болото, представил, как буду добираться до дома и, мысленно махнув рукой, сказал: