Многочисленные книги Ленина и о Ленине за эти почти 50 лет ничего принципиально нового не добавили к портрету Ленина, нарисованному Черновым. Этим, вероятно, объясняется, что названный журнал перепечатал статью Чернова к 100-летию со дня рождения Ленина.
Чернов: Ленин был большим человеком, он не просто был самым большим человеком в его партии; он был некоронованным, но заслуженным королем этой партии. Он был ее голова, ее воля, я бы даже сказал, был ее сердцем, если бы оба — он и партия — не подразумевали бессердечность как долг. Интеллект Ленина был энергичен, но холоден. Это был прежде всего иронический, саркастический и циничный интеллект. Ничто не было ему так чуждо, как сентиментальность… моральные или этические соображения в политике для него были "мелочью, лицемерием, поповской проповедью". Политика для него означала стратегию, чистую и простую. Только победа заслуживала внимания. Воля ко власти и осуществление политической программы без компромисса — только это было добродетелью. Колебание было единственным преступлением. Ленин сказал бы, политика есть продолжение войны другими средствами. Бессердечность по отношению к жертве есть похвальное самообладание, безжалостность и бесчеловечность есть долг.
На войне все средства хороши и лучшими из них являются те средства, которые большей частью осуждаемы в нормальных человеческих отношениях. Поскольку политика есть видоизмененная война, то правила ведения войны являются и ее принципами. Ленина часто обвиняли, что он не был и не хотел быть "честным соперником", но само понятие "честный соперник" звучало для него как абсурд, как чистый предрассудок, как нечто такое, что может быть порою иезуитски использовано в собственных интересах, но принимать его всерьез было бы глупо.
Защитник пролетариата обязан отложить в сторону всякие сомнения морального порядка, имея дело с врагом. Намеренно обманывать врага, клеветать на него, чернить его имя, — все это он считал нормальным. Было бы трудно превзойти ту циничную брутальность, с какой он все это прокламировал. Совесть Ленина состоит в том, чтобы поставить себя вне границ человеческой совести во всех поступках со своим врагом. И в этом отказе от всех принципов чести он оставался честным сам с собою. Будучи марксистом, он верил в "классовую борьбу", как свой собственный вклад к этой теории, он и Гражданскую войну рассматривал как апогей классовой борьбы. Мы можем даже сказать, что для него и классовая борьба была гражданской войной в эмбрионе. Разногласия в партии, малые или большие, он часто старался объяснять, как отзвук классового антагонизма, и тогда нежелательные в партии элементы он будет изымать, прибегая к самым низким средствам! Разве сама разнородная партия не является конгломератом антагонистических классовых элементов, а все антагонистические элементы должны быть рассматриваемы по рецепту "на войне по-военному". Вся его жизнь прошла в расколах и фракционных битвах внутри партии. Человек целеустремленный и по природе наделенный мощным инстинктом самосохранения, он не затруднялся объявлять верой самое невероятное (credo, quia absurdum)… После каждого поражения или падения, каким бы постыдным или унизительным оно ни было, Ленин тотчас же вскочит, подобно ваньке-встаньке, и начнет вновь с самого начала. Его воля была подобна хорошей стальной пружине, которая тем крепче ударяет, чем сильнее ее растягиваешь. Он был суровым партийным лидером того типа, который нужен, чтобы вдохновлять своих последователей и предупреждать панику среди них своим личным примером неограниченной самоуверенности, так же как приводить их в чувство реальности в периоды высшей экзальтации, когда партии грозит опасность быть "партией самодовольных"… Его целеустремленность была тем качеством, которое внушало его последователям наибольшее уважение. Часто, когда Ленин умудрялся уцелеть, благодаря некоторым грубым промахам своих врагов, честь его уцеления приписывалась ленинскому решительному оптимизму… Благодаря упорству, он не раз выводил свою партию из кажущихся безвыходных затруднений, а приписывалось все это его гению предвидения. Однако предвидение в широком масштабе было как раз то, что ему не давалось. Он прежде всего был мастером фехтования, а фехтовальщику нужны очень маленькое предвидение и несложные идеи. На деле, он не должен был так много думать; он должен был концентрироваться на каждом движении своего соперника и владеть своим собственным рефлексом с быстротой врожденного инстинкта с таким расчетом, чтобы отпарировать каждое вражеское движение незамедлительно. Ленинский интеллект был проницательным, но не широким, находчивым, но не творческим. Будучи мастером в оценке любой политической ситуации, он быстро схватывает новую ситуацию и демонстрирует большую политическую и практическую проницательность в предупреждении ее непосредственных политических следствий. Это идеальное и непосредственное тактическое чувство составляет полный контраст по отношению к абсолютно необоснованному и фантастическому характеру каких-нибудь обширных исторических прогнозов, который он когда-либо пытался делать — в любой программе, включающей в себя больше времени, чем сегодняшний и завтрашний день. Например, его аграрная программа до революции или его грандиозная программа действия после победы, рассчитанная на целую историческую эпоху, столкнувшись с действительностью, разлетелись в прах, тогда как его ближайшие планы наступления оказались весьма реальными. Его "ближайший политический" диагноз оказался непревзойденным, его "отдаленный политический" диагноз терпел перманентное банкротство. Как человек, уже имеющий истину в собственном кармане, он не придавал никакого значения творческим усилиям других искателей истины. Он не питал уважения к чужим убеждениям, как не имел он и восторженной любви к свободе, чем характеризуется всякий независимый творческий дух. Напротив, им владела чистая азиатская концепция монополии печати, слова, справедливости и мысли, которую осуществляет единая руководящая каста в согласии с мусульманской поговоркой: "если библиотека Александрии содержит те же вещи что и Коран, тогда она бесполезна, если же она содержит вещи противоположные, тогда она вредна". Абсолютно лишенный творческого гения, он был скорее умелый, яркий и неутомимый толкователь теорий других мыслителей; он был человеком такой узости ума, что его интеллигентность надо назвать ограниченной, тем не менее, он был способен на величие и оригинальность в рамках этих оговорок. Его сила лежала в чрезвычайной, абсолютной ясности его доказательств… Он конкретизировал и упрощал идеи. Он не был выдающимся оратором. Он часто бывал вульгарным и неуклюжим, особенно в полемике, постоянно повторяя самого себя, но эти повторения составляли его систему и его силу… Это было постоянное, основное давление, монотонность которого гипнотизирует аудиторию. Одна и та же мысль повторялась многократно и по-разному, пока она не проникала в сознание людей. Ленин постоянно чувствовал свою аудиторию. Он никогда не поднимался слишком высоко над ее уровнем и не упускал из виду необходимость спускаться в нужный момент к уровню самой аудитории… Более чем кто-либо, он понимал, что толпа подобна лошади, которая хочет, чтобы ею твердо правили и пришпорили так, что чувствуется рука мастера. Если нужно, он говорит как рулевой, угрожает и хлещет свою аудиторию. "Он не оратор, он больше чем оратор", — сказал кто-то о нем. Воля Ленина была сильнее его интеллекта, последний был вечным слугой первого. Наконец, когда после тяжелых трудов была завоевана победа, он не начинает воплощать свои идеи в дело, как это сделал бы конструктивный социалист, заранее обдумавший свою творческую работу, он скорее обращается к новой, творческой фазе своей жизненной программы при помощи тех же методов, какими он пользовался в своей деструктивной борьбе за власть. "Сначала ввязаться в войну, а там видно будет", — эти слова Наполеона были его любимыми. Ленина часто рисовали слепым догматиком, но он никогда не был им по своей натуре. Он не был типом, привязанным к хорошему или плохому законченной симметрической системы, он просто добивался поставленной цели в его политической игре, в которой уловить подходящий момент означало все. Этим объясняется то, что он часто выступает как шарлатан, экспериментатор, азартный игрок; это и доказывает, почему он был оппортунистом, понятие противоположное догматику. Многие критики думают, что Ленин был жадный ко власти и славе. Факт тот, что он органически был сделан для вождения… и это было для него само собой разумеющееся дело. Что же касается почестей, то к ним он питал отвращение. Его сердцу было чуждо всякое наслаждение помпой. Плебей в своих вкусах и по своему нутру, он остался таким же простым в своих привычках после Октябрьской революции, каким он был до нее. Его часто рисовали также бессердечным, черствым фанатиком. Эта бессердечность является чисто интеллектуальной и поэтому направлена против его врагов, то есть против врагов его партии. Со своими друзьями он был дружелюбным, добродушным, веселым и вежливым, каким должен быть хороший товарищ, что нашло свое выражение в нежном, интимном имени "Ильич", которым его называли всюду его последователи. Да, Ленин был добродушным, но быть добродушным еще не значит быть добросердечным. Он посвятил всю свою жизнь рабочему классу. Любил ли он рабочих? Вероятно, любил, хотя его любовь к ним была менее сильная, чем его ненависть к их угнетателям. Его любовь к пролетариату была такой же деспотической, суровой и безжалостной любовью, с какой, сотни лет назад, Торквемада сжигал людей для их спасения. Ленин по-своему любил тех, кого он ценил как полезных помощников. Он с готовностью прощал им ошибки, хотя когда-то сделал им строгий нагоняй. Злоба или месть были чужды ему. Если даже его врагов нет в живых, но все-таки известные абстрактные факторы должны быть уничтожены. Они не будут возбуждать его человеческие интересы, будучи просто математически установленными пунктами, где деструктивные силы могут быть применены. Просто пассивная оппозиция к его партии в критический момент была достаточной причиной для него расстрелять сотни людей без рассмотрения (Foreign Affairs, N. Y., April 1970, p. 471–476).
