Чем больше я отдалялась от Москвы, чем сердечнее распахивались мне навстречу калужские леса, тем настойчивее потребность в покое охватывала меня и грела. Что мне были журавли в небе, пусть гордые, пусть блистательные? Я распалила свою фантазию и, спасаясь от московской раны, крикнула о помощи.
Перед рождеством в Губино съехались соседи. Помнится, было шумно, сытно, все ярко освещено и невесело. Прикатил и мой генерал.
Я смотрела на него новыми глазами, он мне нравился, но так, как могут нравится люди, нам не предназначенные. За столом он сидел напротив меня, и круглое его лицо казалось напряженным, и шутил он с какой-то опаской, и на мои слова откликался с поспешной бессвязностью. Пил мало, ел рассеянно. После, в гостиной, маячил у меня перед глазами то здесь, то там, выглядывал из каждого угла; где бы я ни оказалась, возникал и он; проходя мимо, сказал мне таинственным шепотом:
– Стерлядь была сказочная!
Я отправилась распорядиться на кухню – он оказался там; я прошла через столовую – он беседовал с таким же гигантом Лобановым, делая вид, что беседа эта крайне его занимает; я вернулась в гостиную, села в кресло – оказалось, что он сидит в соседнем… Он преследует меня, подумала я, дорожное видение в руку!… Но тут же до меня дошло, словно сознание очистилось, что это я сама хожу за ним по всему гу-бинскому дому, и разглядываю его с пристрастием, и изучаю откровенно, словно не искушенное в хитростях дитя.
«А что ж, – подумала Варвара, – пусть он меня и спасает, коли так…»
Он тяжело поднялся и отошел. На этот раз Варвара пригвоздила себя к креслу и не шевельнулась и густо покраснела. Но он тут же воротился и сказал своим мягким, невоенным басом:
– Поймал себя на том, что хожу за вами по пятам…
– Видимо, – сказала Варвара строго, – это профессиональное – привычка преследовать.
– Что вы, – засмеялся он, – какое уж там преследовать… Я, Варвара Степановна, больше специалист по ретирадам…
– А мне показалось, что это я хожу за вами… – сказала она без улыбки.
Он вздохнул.
– Вам эта участь не грозит – отступать предназначено мне…
«Спаси меня, спаси, – подумала Варвара, – ты же храбрый и добрый!»
Он сидел в кресле, большой, обмякший, все еще чужой, старый, сорокачетырехлетний, и тщательно вытирал платком ладони.
«Самое ему время делать предложение», – подумала она без особой радости.
Она представила себе его огорченное лицо, когда в один прекрасный день, скоро, вот-вот влетит в ее руки заветный московский конверт от господина Свечина с призывом, с мольбой, с холодной просьбой, полунамек-полуприглашение… И тогда она сама выберет лошадей – тройку, четверню – и бричку умастит благовониями, и Савве пообещает вольную…
Но оробевший генерал укатил в Липеньки, так и не предложив своего спасительного супружества, и затаился там в обнимку со своей амбарной книгой. Прошел месяц, другой… Тут-то Варвара и развесила по кустам бубенчики…
Когда я совершила свой предосудительный визит, чтобы удостовериться, не потеряла ли я надежды на спасение, и мы сидели там, в доме моего генерала, вместе с его загадочной Софьей, подозревающей меня в святотатстве, я поняла, что генерал обо мне помнит, помнит… Москва тем временем молчала, будто ее не было и вовсе. Николай Петрович глядел на меня, не таясь, и предчувствие подсказывало мне, что это, знать, и есть то самое, натуральное, истинное, подлинное из всего, на что не поскупилась моя судьба. Как быстро откликнулся он на мои подозрительные сигналы и, ворвавшись в мой дом поздним вечером с пометами метели на бровях, на ресницах, ввязался в тот давний лихорадочный диалог, какой-то пустопорожний и никчемный, я уж точно и не припомню, о чем, только и помню, а может, мне кажется, что в этом диалоге мелькали отрывочные признания, во всяком случае, я это поняла так. И я думала тогда, что все-таки можно было бы обойтись без всяких лишних и пустых слов, а просто сказать главное и на том порешить… Кажется, он стоял на коленях и обнимал мои, и целовал подол моего платья, и плакал… И это круглое страдающее лицо, влажное от слез… Несколько раз пришлось выпроваживать Аполлинарию Тихоновну. Она тогда была жива и крайне любопытна. Голова кружилась от его прикосновений… «Подождите, подождите, – задохнулась Варвара, – да подождите же!…» И взлетела к потолку, словно от легкого дуновения… «Да подождите…» И поплыла мимо темных окон, провожаемая свечами, книгами, портретами предков… А, все равно, все равно… и больше не пыталась шевелиться…
…Самое замечательное было то, что он не выглядел победителем, чего следовало ожидать, предварительно наглядевшись на его гигантский рост, широченные плечи и всякие генеральские штуковины, украшающие его победоносный мундир. Напротив, он был кроток и тих, и даже несколько растерян, и в самую пору было уже Вар, варе брать его на руки и успокаивать, и уверять, что его поведение не было дурным,,нет, нет, он поступил, как должен был поступить (она же не деревяшка какая-нибудь… мы ведь живые люди… да она сама, сама… живые, горячие…), и гладила его плечи, грудь, щеки… «Он любит меня, – подумала с грустью, – какое богатство». И снова гладила его и просила не закрывать глаза, а смотреть на нее, и прикасалась губами к его лбу, и его губам в бессильной надежде вытравить из памяти тот случайный, давнишний, неправдоподобный московский поцелуй.
Расплата наступила тут же, когда он усомнился в справедливости предложенного ему союза, когда возник меж ними призрачный, расплывающийся силуэт Варвариного московского мучителя, и тут уж оказались беспомощны и торопливо натянутые генеральские одеяния со всеми регалиями, и гигантская, несокрушимая, казалось бы, фигура, и Варварины растерянность, вкрадчивость и бесполезная порядочность… «Вот за что любят!…» – подумала она в ужасе, пытаясь объясниться, семеня следом по комнатам, тронутым слабыми бликами позднего зимнего рассвета…
Сердце разрывается от воспоминаний.
6
Я любила Свечина горькою любовью, с проклятиями, с ожесточением и лихорадочно собирала всевозможные редкие слухи о нем, негодуя на клеветников и завидуя его избранникам. Мне равно враждебны были и те и эти… А писем не было.
Я узнала, что он оставил архив Иностранной коллегии и начал читать лекции по всеобщей истории в Московском благородном пансионе, и это тоже явилось предметом для злоязычия. Дорого бы я дала, чтобы на один час очутиться рядом с ним в какой-нибудь там московской гостиной, слышать его голос, негодовать на его холодность и ничтожные знаки внимания принимать как бесценный дар, и в то же время вот какое событие в проклятой моей губинской спальне… Несчастный генерал! Какой чудовищный портрет моего московского гения нарисовала я тогда генералу, как унижала перед этим поверженным гигантом моего мучителя, надеясь хоть как-нибудь поколебать свою постылую слабость… Теперь сознаю, что, видимо, все-таки была права в той, казавшейся тогда отвратительной откровенности. Конечно, видя опочининскую тоску в глазах хорошего человека, разве об этом не пожалеешь?… Ах, Николай Петрович, Николай Петрович, ведь это как бы и не я тогда выпаливала, не я, а моя судьба, моя и ваша, она сама, ей было так угодно… мы тогда оба были… и я и вы… мы оба были подобны тряпичным куклам, произносящим чужие враждебные слова, и мера нашего поведения определялась не нами…
Генерал укатил в свое войско и затерялся где-то вдали и стал забываться, и вот в середине третьего года, воротившись из поездки в Ельцово, я обнаружила на письменном столе неказистый измятый конверт, показавшийся мне верхом изящества. Я долго боялась вскрыть его, ходила из комнаты в комнату, и маленькая моя Аполлинария Тихоновна неслышно семенила за мной. Я вскрыла конверт и поразилась собственной прозорливости, о которой я не постыдилась торопливо доложить растерянному генералу…
Милостивая государыня,
все так же ли Вы склонны к воинственным диалогам, или помещичьи заботы затмили все собою? Я же, как и прежде, занят скучнейшей всеобщей историей, а нынче и того пуще, вбил себе в голову, представьте, поразмышлять над четырьмя именами: Александра Македонского, Цезаря, Аннибала и нынешнего возмутителя умов… Не кажется ли Вам, что Бонапарт готовится не то чтобы возвысить высокопарные лозунги революции, а всего-навсего прибрать к рукам весь мир столь же примитивно, как и его малоцивилизованные предшественники? Не кажется ли Вам, что в этих делах остановиться невозможно, если хоть одна удача на этом поприще сопутствовала тебе?… Конечно, древний мир не так изыскан, как изваяния, оставшиеся нам от него, он вшив и подл, и пропах козьим сыром, но в нем заключены истоки множества наших заблуждений и самообольщений, и даже трагедий… Надеюсь, что смогу повидать Вас еще до осуществления Бонапартом его тайных замыслов. Откладывать нельзя – пасьянс истории коварен. Два года – срок вполне достаточный, чтобы все взвесить, и слишком незначительный, чтобы встретив, Вы могли меня не узнать.
