Он шел в мою сторону в тени деревьев в сером фраке, как мне показалось, держа под руку даму в малиновом наряде, шел, размахивая тростью и беспечно смеясь… Дама выглядела расплывчато, зато он был четок, словно омыт весенним ливнем. Я хотела отбежать в сторону, но ноги не слушались… и эта дама… «Возможно ли?» – подумала я, холодея. Они приблизились. Это был не он…
Доходило до нелепостей. Однажды мы пили чай на прогретой майской веранде. В тот год еще продолжали восторгаться Суворовым. Я ничего не имела против прославленного генералиссимуса, но постоянные восторги окружающих побуждали меня к бунту. В самый разгар очередных панегириков молодой Преображенский капитан, мой давнишний доброжелатель Арсений Бочкарев, взорвал бомбу в самом центре стола, меж самоваром и калачами, произнеся, как всегда, шепотом:
– Бонапарт уничтожил сословия, и крестьянин, французский крестьянин, который у него в солдатах, рассчитывает на одинаковые с командирами награды, я уж не говорю, что солдат этот сам может стать командиром… Представляете, как он дерется! Они ведь в большинстве своем, французы, замухрышки, но как они дерутся!… Нашего солдата дома секли, в строю секут… Представляете, какая сила у французского генерала! Наш солдат терпелив… Вот что важно… Суворов, конечно, гений, но одним гением ничего не сделать.
Случилось легкое замешательство, и все молчали.
Я вспомнила, как год назад обидела бедного генерала Опочинина, молодого великана с круглым лицом и детским взором, вернувшегося из швейцарского похода и пышущего батальным вдохновением. И я ему сказала что-то о полководце, о кумире, что-то такое, что, мол, он бегал от французов через Альпы, что-то такое кокетливое, видимо, потому, что молодой генерал был мне симпатичен. Бедный Николай Петрович! Я загнала его в угол, и этот умный и решительный человек отбивался от моих сарказмов робко и неуклюже, как какой-нибудь фельдфебель из провинциального гарнизона, хотя ему ничего не было бы проще, как поддакнуть мне со снисходительной насмешливостью, и я, пожалуй, не нашлась бы… Да ведь и я ему нравилась, вот он и смешался.
Действительно, подумала я в тот вечер, когда Бочкареву было угодно погасить фонтан славословия ленивых московских умников, действительно, думала я, что значит полководческий дар обожаемого генералиссимуса рядом с переворотом, совершенным Бонапартом, по сравнению с новым обществом, с его принципами, нам непонятными? Что значат военные способности, даже гений, умение двигать полки, произносить запоминающиеся сентенции, слыть в обществе чудаком, что это все в сравнении с новым духом, поселившимся среди людей?
Наступили сумерки. Сильный запах сирени донесся из сада, а мне мерещились мартовские ароматы и слегка впалые щеки, к которым я прижалась однажды с такой неотвратимостью, а стало быть, что значили для меня тогда совершенства знаменитого нашего воина и даже все Бонапартовы новшества и даже преимущества свободы над рабством и различие между республикой и тиранией, и все, все, когда я постоянно видела эти впалые щеки – мое предназначение – и ощущала в воздухе признаки лаванды?… Я незаметно выскользнула из этого приятного хора, велела заложить коляску и кинулась туда, к Чистым прудам.
Воротилась я часа через два после, как обычно, бесплодных ожиданий и всяческих промашек, и почти никто не заметил моего отсутствия. Тема звучала уже иная, и осы слетались к варенью. Рассказывались всяческие анекдоты из жизни покойного императора Павла, и тут капитан Бочкарев наклонился ко мне и сказал шепотом:
– Варвара Степановна, выслушайте бедного капитана.
– Говорите, – так же шепотом отозвалась я, пытаясь попять смысл только что рассказанного анекдота.
– Дело в том, – сказал Бочкарев – что я люблю вас и прошу вашей руки…
Это могло показаться шуткой, когда бы не его остановившиеся глаза. На столе возник очередной самовар. Повеяло сыростью из сада. Как просто это было произнесено, вот так, за чаем, шепотом, без церемоний и коленопреклонений. Он откинулся в кресле и закрыл глаза, но даже густые бакенбарды не скрывали его пунцового смятения…
– Послушайте, – шепнула я, – вы ровно Суворов перед штурмом…
Он не улыбнулся.
Кто-то сказал на дальнем конце стола:
– Прежде чем прославлять свободу, надо, по крайней мере, представлять, что она такое…
– У меня должно быть множество благополучных детей, – шепнула я капитану.
– И что же? – спросил он, едва шевельнув губами.
– Вы военный, и вам предстоит сражаться… – Я видела, как он напрягся. – Кроме того, я так ценю ваш ум и независимость суждений… у нас с вами старая дружба… неужели вы предпочитаете…
– Предпочитаю… – шепнул он. Лицо его побледнело. На лбу появились капельки.
– Напрасно, – сказала я. – Утром вы пожалеете. Дождитесь утра.
Капитан был человеком тонким. Он смог воспринять мой горький юмор, как и подобало, сдержанно и достойно. А тот, подумала я о мартовском моем господине, я же не люблю его, он просто мое проклятие. С какой ловкостью он от меня уходит, как искусно избегает моих домогательств… Я было решила воротиться в Губино, в тишину, велела снаряжаться, люди мои засуетились – старались угодить.
Не скрою, все эти разговоры, все это жужжание о войне и политике, которые я же сама и возбуждала, витали под потолком, меня нисколечко не задевая, потому что я пребывала в том возрасте, когда служение природе – не долг, а потребность, а моя природа не признавала ничего, кроме господина с Чистых прудов, и мое больное воображение, распаляясь, рисовало его лихорадочной кистью, самыми неправдоподобными красками… Бог простит.
Люди мои замелькали – старались угодить, и когда все было уложено, я возьми да и раздумай.
Разве существовали снадобья, способные мне помочь? Да и нужно ли исцеление от столь натуральных ран? «Благодари бога, Варвара, – высокопарно думала я, – что он снизошел к тебе и поджег засохнувшие было ветки твоей души!…» Высокопарность, рожденная высоким чувством, не должна казаться смешной. В ней все перемешалось: и слабая женская надежда, и отчаяние, и волковское глухое благоразумие. Варвара была вновь спокойна, холодна и насмешлива, и мартовский господин сиял перед нею не призом, заслуженным за долготерпение, а идеей… И тогда ворота распахнулись.
Долго ожидаешь – быстро находишь. Утром приехала ко мне Катерина Семенова, мягкая и вкрадчивая, знающая себе цену, вольная генеральская жена. В белой юбке из батиста, в такой же свободной кофте, в тюрбане из розового тафтяного шарфа. Вся парижская, продуманная, душистая, но с лицом истой москвички-басманки, на котором небольшой носик, карие томные глазки, свежие щечки и слегка виноватая улыбка на губах.
– Учусь у тебя, милая Варенька, быть сильной и идти прямо, куда мне бог велел, и не отступать… Учусь, учусь, да все, представь себе, не в пользу.
Чему она могла у меня учиться в ту пору, когда я была как потерянная? Так, слова один.
У нее все получалось легко, изящно. Большой дом у Красных ворот был всегда распахнут. Генерал Семенов жене великодушно потакал. Молодые люди и известные сердцееды за Катенькой вились длинными тенями, но она как-то все быстренько переходила на дружескую ногу, виновато улыбалась, по белой решительной ручкой делала вот так, будто отводила с лица кисею…
Утром она приехала, и мои ночные фантазии (да все о том же, о том же) растворились было в ее ворковании и в ароматах. Да, я позабыла сказать, что, если долго вглядываться в ее счастливое лицо, можно было заприметить на нем легкую тень сокрушенности… Но это мои наблюдения. Мы были с нею ровесницы, но по широте и московской своей доброте она обо мне пеклась не назойливо, легко, красиво, прощая…
Это было восхитительное утро, майское, мягкое, московское, и до меня доносилось ее обычное воркование, так, будто издалека, и я ее воспринимала вполуха, как вдруг отчетливо прозвучало:
– …впалые щеки, маленькие горящие глазки (разве маленькие, подумала я, нисколько не сомневаясь, о ком шла речь), не ловелас, радость моя, напротив, строг…
