— Ну ладно, — сказал он, — давайте с этим кончать, времени осталось совсем ничего.

— Уложите его в гроб, — сказал К.

— Послушайте, — запротестовал Малони, — я женатый человек! — что не вполне соответствовало истине, поскольку он развелся год назад.

— Мы пошлем вашей жене венок, — сказал Гауд.

— У меня двое детей!

Это уже было абсолютной ложью. У них с Ирэн не было детей.

— Очень сожалею, — сказал К. — Но к несчастью, на этой земле горе не щадит даже маленьких детей. — И снова это прозвучало как цитата, которую Малони не смог узнать.

— Я — уважаемый профессор Сити-колледжа, — сказал Малони, что было весьма близко к правде, так как он был продавцом энциклопедий. — Могу вас уверить, что по мне будут глубоко сожалеть.

— О тебе вообще никто не станет сожалеть, — сказал Гауд, что было полным вздором.

В это мгновение кто-то стукнул Малони по затылку. Это Питер, в последнюю секунду подумал он, грязная крыса Питер.

Определенно, это запах хлороформа.

Когда Малони было шесть лет и ему должны были удалять гланды, отец пообещал ему после операции кучу мороженого, но ни словом не упомянул об анестезии хлороформом. Он навсегда запомнил тот отвратительный запах и сейчас сразу угадал его присутствие в гробу. Конечно, сказал он себе, нужно радоваться тому, что остался живым, если только действительно не умер. Но нет, он действительно ощущал себя живым. Он мог дышать, хотя и с трудом из-за сжимающего грудную клетку тесного пиджака.

Малони заметил, что кто-то чуть сдвинул крышку гроба, оставив небольшую щель. Кто бы то ни был, он поступил в высшей степени предусмотрительно, иначе Малони давно задохнулся бы.

Затем он сообразил, что, вероятно, его и не собирались убивать, потому что в противном случае тот неожиданный удар по затылку, который лишил его сознания, следовало бы признать бесполезной и бессмысленной тратой сил. Он вспомнил, что сразу после удара, когда у него потемнело в глазах… хотя, точнее, это была не тьма, а бешено вращающиеся разноцветные круги, — он успел с ликующей радостью осознать, что его не хотят по-настоящему убить, после чего замертво рухнул на пол.

Если не считать мерзкого запаха хлороформа, внутри гроб был вполне приличным, просторным и удобным, обитый шелковой материей, которую он мог осязать, но не видел из-за темноты, так как в щель под сдвинутой крышкой свет совсем не проникал. В общем, ему пришлось признать, что, несмотря на то, что он не умер, предоставленный ему гроб оказался не менее роскошным, чем у Файнштейна. Став его невольным обладателем, Малони испытывал самолюбивое удовлетворение при мысли, что в некотором отношении его гроб даже лучше файнштейновского. Он не знал, находится ли еще в самолете по пути в Рим, так как не представлял, сколько времени лежал без сознания. Содрогания корпуса самолета он не ощущал, вероятно, благодаря надежному закреплению гроба на полу салона.

Он лениво размышлял, почему человек, первоначально выбранный на роль покойника, сбежал из лимузина на Четырнадцатой улице, а также о том, кто же были эти люди в конторе гравера, люди, которым бы не мог отказать в присутствии вкуса, если судить по прекрасному дорогому гробу и по превосходно сшитому костюму.

Лежать в гробу было удобно и спокойно.

Постепенно ему начинало нравиться лежать в нем. С комфортом вытянувшись на шелковом ложе во весь свой рост, он мог спокойно предаваться размышлениям — роскошь, которой он лишился с тех пор, как на ипподроме «Янкер» впервые решился поставить на рысаков. Это было два года назад, и, к несчастью, он сразу выиграл сто долларов. Но что толку понапрасну сожалеть о прошлом? Во всяком случае, он не оказался бы сейчас на пути в Рим (или, может, уже в нем, насколько ему кажется), не будь он хастлером, играющим на скачках, которого Хиджоу спустил с лестницы, в результате чего он оказался на углу улицы напротив супермаркета Клейна. Он не находился бы сейчас здесь, если бы не был Эндрю Малони, кем только и стоит быть на этом свете и чье существование стало еще более приятным, поскольку он оказался обладателем такого роскошного гроба. Готов побиться об заклад, что не многим людям повезло иметь подобный гроб, вот бы Ирэн увидела его сейчас.

Поскольку у него было полно времени, а место оказалось весьма подходящим для размышлений, он всерьез задумался об Ирэн и, как всегда, обнаружил, что время не внесло никаких изменений в ее образ. Они познакомились за два года до свадьбы и потом прожили в полной супружеской гармонии (во всяком случае, он так полагал) еще семь лет до того, как развелись год назад в феврале, — что ни говори, срок довольно большой. Но она всегда представлялась ему такой, какой была во время их первой встречи на танцах, которые устраивались «Сыновьями Ирландии» на Фордхем-роуд, — с копной рыжих волос, с сияющими зелеными глазами и озорной улыбкой на свежем розовом лице — самой типичной из всех ирландских девушек, чьи юбки когда-либо взлетали в такт задорному ритму танца в тавернах Дублина.

Вот было бы здорово, если бы Ирэн очутилась с ним рядом, им никогда не приходилось заниматься любовью в гробу. Они занимались любовью в купе ночного поезда, возвращаясь из Квебека, куда ездили на несколько дней отдохнуть; они занимались любовью в подвале своего дома, дожидаясь, когда машина выстирает их белье; а однажды они чуть было не занялись любовью в кабинке на колесе обозрения, только Ирэн испугалась, что они не заметят, как кабинка опустится и остановится, и они окажутся в таком виде перед всем честным народом, гуляющим в Пэлисейд-парке. И все же они чуть было не приступили к делу.

Ладно, чего там, подумал Малони, чуть-чуть не считается, лошадь, которая чуть было не добежала до финиша первой, не приносит вам выигрыша. Тем не менее тогда, в той кабинке, они были готовы заняться любовью. Наверное, в гробу это тоже было бы здорово. То есть не именно в этом, потому что здесь пахнет хлороформом, но любой гроб, вроде файнштейновского, отлично подошел бы для этого занятия.

Ирэн Файнштейна не знала, у Малони было много друзей, которых она никогда не видела, в основном потому, что он сам познакомился с ними только после их развода. Хотя, возможно, кое-кто из них понравился бы ей, взять хоть самого Файнштейна, настоящего великого игрока с удивительным чувством юмора и с редко встречающимся в наши дни благочестием, что и стало причиной его смерти, но это уже другая история.

Его снова заинтересовало, не прибыли ли они уже в Рим, и он решил попробовать поднять крышку гроба — блестящая идея, не посетившая его раньше, — до такой степени он погрузился в воспоминания об Ирэн и о невероятной цепочке событий, приведших Файнштейна к гибели. Он попытался сдвинуть крышку — в глубине души немного сожалея, потому что в самом деле получил огромное удовольствие от пребывания в своем убежище, — и обнаружил, что она довольно легко подается. Что ж, философски подумал он, все хорошее когда-нибудь да кончается, и, полностью сдвинув крышку, сел в гробу и огляделся.

Перед его взором оказалась комната с двумя окнами. У дальней ее стены помещался туалетный столик, над ним висел портрет бородатого старика, кажется, Зигмунда Фрейда, а на нем стояла лампа. У другой стены напротив туалетного столика он увидел сидящего на стуле человека.

Человек этот здорово походил на Эверета Дирксена, будь тот итальянцем. У него были белоснежные седины, как у Дирксена, и такие же доброжелательные глаза под припухшими веками. Даже галстук повязан так же небрежно, как случалось видеть на Дирксене по телевизору во время его особенно жарких диспутов с Чаком Хантли. Единственное, что отличало этого человека от сенатора Дирксена, это оружие в его руке — огромный автоматический кольт 45-го калибра, если только Малони не ошибался.

— У-у-у! — завыл он, уверенный, что человек упадет в обморок, как это происходило в фильмах ужасов, когда гроб внезапно открывался и из него появлялся живой человек.