Август накрыл жарким пологом все и вся. Август дышал воздухом из жерла раскаленной печи. Все избитые сравнения годились для этого жаркого августа, и город носил август словно грязную фланелевую рубашку.

И в августе в барах вежливой публике, которая напивалась, чтобы избавиться от жары, подавали виски со льдом в высоких стаканах или джин с тоником. Но никто на улице Бауэри не пил, чтобы охладиться. На улице Бауэри все времена года были словно близнецы, слитые в один тяжелый туман нескончаемых воспоминаний. Пьешь, чтобы подавить воспоминания, но алкоголь лишь усиливает их.

И в сообществе приверженцев Бахуса начинаешь чувствовать себя членом определенного братства. Все остальное в прошлом. Любимая девушка – в прошлом, агентство – в прошлом, вся жизнь – в прошлом, все слилось в одну емкость в виде бутылки кислого вина. У других тоже ничего нет. Остальные сначала были лишь лицами, но через некоторое время эти лица обрели значимость, стали членами нашего эксклюзивного братства, касты живых мертвецов. Они стали твоими братьями. Вшивые, бородатые, взъерошенные, потные, потерявшие человеческий облик, они тем не менее стали твоими братьями. Мир над Четырнадцатой улицей существовал лишь в воображении. Улица Бауэри стала твоей жизнью, а ее обитатели – твоими друзьями и соседями.

И если твое имя Мэтт Корделл, то в тебе есть что-то, что делает тебя неотъемлемой частью братства твоих друзей и соседей.

А мое имя – Мэтт Корделл.

У моего друга и соседа все лицо было в крови. Моего друга и соседа звали Анджело, и он пытался что-то сказать, но его губы распухли и кровоточили, а все передние зубы были выбиты. Он никогда не был красавцем, этот Анджело, но теперь его лицо стало совершенно неузнаваемым, а слова, которые срывались с разбитых губ, были невнятны, и разобрать их почти невозможно.

– Кто это сделал? – спросил я. Я был лишь одним из окружавших Анджело лиц. Все эти лица погружались в алкогольный туман, но при виде Анджело пьяный ступор словно испарился. Мы сгрудились вокруг него, как будто держали пари в пьяной игре. Он замотал головой, разбрызгивая по сторонам капли крови.

– Не знаю, – пробормотал он. – Не видел. Не мог.

– Как это не знаешь? – удивился Дэнни. Дэнни был высоким и худым пьяницей, который, насколько я помню, уже давно скитался по улице Бауэри. Ходили слухи, что Дэнни когда-то был преподавателем истории в одном богатом колледже для девочек в северной части штата, пока не влип в какую-то историю. Дэнни не выносил насилия, о чем свидетельствовали острый угол его косматых бровей и твердая линия губ.

– Не видел – кто, – пробормотал Анджело и покачал головой. – Вот так-то! Все произошло очень быстро.

– У тебя были деньги? – спросил я. Анджело попытался улыбнуться, но разбитые губы не повиновались ему.

– Деньги? Это у меня-то? Нет, Мэтт. Никаких денег.

– Тогда бутылка? У тебя была при себе бутылка?

– Нет.

– Тогда зачем кому-то понадобилось… – начал было Дэнни.

– Не знаю, – недоуменно сказал Анджело. – Меня ударили по затылку, а когда я оказался на земле…

– То же самое произошло с Фрицем, – сказал Фарво. Фарво был толстяком, который непрерывно моргал. Он все время моргал, потому что старался не видеть картину, стоящую у него перед глазами с тех пор, как его жена пустила себе пулю в голову. Мы все знали, почему он моргает, поэтому никогда не обращали на это особого внимания. Люди становятся добрыми соседями, когда их общая участь – отчаяние.

– И с Диего тоже, – сказал Марти. – Все то же самое, и вокруг никого не было. Очень странно.

– А ты не думаешь, что это копы? – спросил Дэнни.

– Нет, – ответил я.

– Почему?

– Да зачем это копам? У них нет причин для такого повального избиения. Это уже шестой избитый за неделю.

– Копы – мастаки на такие вещи, – сказал Фарво, моргая.

– Только когда у них есть на то причина.

– Копам не нужно никаких причин, – сказал Марти. Ему никто не ответил. Мы поставили Анджело на ноги и потащили его к Профессору. Профессор когда-то был аптекарем, пока не начал употреблять наркотики, к которым у него был доступ. Однако он еще не забыл, как обрабатывать раны. Однажды он мне здорово помог, а теперь помог Анджело. Он закончил перевязку и спросил:

– Что ты собираешься делать, Мэтт?

– Не знаю, – ответил я.

– У нас ведь коммуна, ты знаешь, – продолжал он. – Возможно, это самая дрянная в мире коммуна и, возможно, члены ее – все свиньи, но это еще не причина, чтобы отправить их на скотобойню.

– Ага, – согласился я.

– Ты сталкивался с чем-то подобным прежде? Ты ведь когда-то имел детективное агентство. Тебе никогда не приходилось…

– Нет, мне не приходилось иметь дела ни с чем подобным, – перебил его я.

– Так что же нам делать?

– Держать ушки на макушке, – ответил я. – Мы найдем виновного.

– Думаешь, он оставит нас в покое? – печально спросил Профессор. – Думаешь, у нас нет других забот?

– Именно, – подтвердил я.

Но забот у нас прибавилось. Следующим стал Фарво. Фарво больше не моргал и уже никогда больше не будет моргать. Его забили насмерть.

Я начал с того, с чего следовало начинать – с улицы. Я смотрел во все глаза и слушал во все уши, но августовское солнце не помогало моей задаче, потому что август стоял очень жаркий. Когда рубашка грязная, она прилипает к телу, будто клеем приклеивается. Когда подошвы твоих башмаков тонкие, мостовая царапает через них ноги. Когда тебе требуется стрижка, влажные от пота волосы прилипают ко лбу. Я бродил по улицам и думал о джине с тоником и о барах в модных ресторанах. Первым делом я потолковал с Фрицем.

Рука Фрица все еще находилась в гипсе. Лицо его было не сильно покалечено, если не считать переносицы, с которой так и не сошел отек. На затылке у него был прилеплен пластырь на выбритом врачами месте. Они выбрили ему затылок, чтобы добраться до раны.

– Фарво убит, – поведал я ему. – Ты знаешь?

– Угу, – подтвердил Фриц. – Слышал.

– Мы думаем, это дело рук того самого парня, который избил и остальных. Ты согласен?

– Может быть, – сказал Фриц.

– Ты видел этого гада?

– Нет.

– Где это произошло?

– О, на Хьюстон-стрит! У меня была большая добыча, Мэтт. Семьдесят пять центов от одного господина и его барышни. Видел бы ты ту барышню, Мэтт! Бриллиантовые заколки в волосах, а груди так и вываливались из выреза платья! Это она заставила его дать мне семьдесят пять центов.

– Продолжай, Фриц.

– Я раздобыл бутылку, понимаешь? Дешевое барахло, но какого черта, все вино одинаковое!

– И?..

– И я ее раздавил, ну и шел себе по Хьюстон-стрит, но тут моя персона упала.

– Ты видел, кто тебя ударил?

– Говорю же тебе – нет! Я получил удар по затылку. Фриц потянулся рукой к пластырю и осторожно потрогал его.

– А что было потом?

– Я упал, а этот сукин сын пнул мне ногой в лицо. Вот почему у меня теперь такой нос. Удивительно, как это он еще не выскочил у меня на затылке! – Фриц удрученно покачал головой.

– А что потом?

– А потом ничего, если ты интересуешься моим состоянием. А дальше, как говорится, тишина, Мэтт. Я вырубился. Когда очнулся, увидел, что моя рука торчит в противоположном направлении, будто ее приделали к локтю не с той стороны. Мэтт, она болела как черт-те что!

– И что ты сделал?

– Пошел в больницу. Там мне сказали, что у меня сложный перелом. Руку мне вправили и загипсовали. Это был совсем не пикник, приятель!

– У тебя имелись при себе деньги?

– Черт, нет! – сказал Фриц. Он замолк и снова коснулся пластыря на затылке. – И что ты по этому поводу думаешь, Мэтт?

– Господи помилуй! – ответил я. – Откуда мне знать?

Лейтенант детективов Томас Рандазо был приятным мужчиной в коричневом твидовом костюме. Коп в форме провел меня к нему в кабинет. Рандазо встал, улыбнулся и протянул мне руку, которую я пожал.