За стойкой стоял Кубок. Он, по-видимому, в эту ночь остался единственным официантом на весь ресторан. Кубку было лет двадцать, может, меньше. Небольшого роста, с дурным цветом лица и отвратительным запахом изо рта, он получил свое прозвище из-за больших, в треть головы, ушей, к тому же оттопыренных, которые служили предметом постоянных шуток. Предметом шуток служило и отсутствие у Кубка интереса к женщинам, но однажды его затащили в «Каплю росы», заплатив за него, и, когда он спустился вниз, Мими сказала: «Знаете что, умники? Этот парень стоит всех вас. Он единственный настоящий мужчина среди всей вашей братии. Что скажете, а?» И Кубок слушал ее слова с удовольствием, его маленькие глазки блестели и зло щурились. С тех пор никто не смеялся над ним и над его пристрастием к одиночеству. Его по-прежнему называли Кубком, а также Бертой, но относились с известным уважением.
Аль не разговаривал с Джорджем Папасом. Они презирали друг друга. Джордж презирал Аля за то, что Аль был всего лишь рядовым членом шайки, а Аль — Джорджа за то, что Джордж совсем не принадлежал к ней. Они общались только за игрой в кости, где их беседа сводилась к замечаниям вроде: «Что, прокатился?» — и тому подобное. Аль повесил пальто на вешалку и обеими руками взялся за шляпу, чтобы не потревожить прическу.
Он подобрал газету «Филадельфия паблик леджер», которая лежала на прилавке перед Джорджем, и сел за стол, отведенный компании Эда. Стол этот находился в самой передней части зала, в углу возле окна, где в аквариуме копошились различные ракообразные. Аль посмотрел первую страницу: Гувер собирается устроить на рождество прием для представителей прессы. Он перелистал газету и нашел новости спорта.
— Здорово, — раздался голос. Это был Кубок.
— Здорово, Кубок, — ответил Аль.
— Двойное виски? Бекон с корочкой? Кофе? — спросил Кубок.
— Нет, — ответил Аль. — Подай мне меню.
— Для чего? — спросил Кубок. — Читай лучше газету.
— Черт бы тебя побрал! Подай мне меню, пока я тебя не прирезал.
— Ладно, ладно, — сказал Кубок, убегая. Он вернулся с меню в руках и положил его справа от Аля. — Пожалуйста.
— Ты еврей, что ли? Тебе что, не сказали, что сегодня рождество, или в тех местах, откуда ты родом, рождество не справляют? Между прочим, откуда ты, милок?
— Не твое дело, — ответил Кубок. — Индейка у нас неплохая. Хочешь кусок? Я было подумал, что ты уже пришел завтракать.
— Сегодня рождество, ты, ухо, — заметил Аль.
— Знаю, — сказал Кубок. — Ну, решил, что будешь есть, или я должен торчать тут целый день, пока ты родишь?
— Большой ты шутник, Кубок, — сказал Аль. — Давай мне ужин за полтора доллара.
— Какой суп будешь есть?
— Не нужен мне никакой суп, — ответил Аль.
— Суп входит в этот ужин, за него не платят дополнительно. Я принесу тебе томатный суп. Я только что видел, как шеф в него плевал.
Он отскочил, потому что Аль привстал было со стула, и, захлебываясь от смеха, побежал на кухню.
Аль продолжал читать газету. В Индианаполисе опять дрался какой-то бездельник из Фарго. Каждый раз, когда принимаешься за газету и смотришь результаты бокса, почему-то всегда встречаешь кого-нибудь из Фарго на чужом ринге. Либо в Фарго все боксеры, либо просто пользуются названием города, а сами вовсе не оттуда, вроде «Гиббсвиллских шахтеров», которые были, правда, янки, но до того, как стали играть в футбол за Гиббсвилл, сроду не слыхали про такой город. Разговаривали они на манер О'Нила Змеиный Глаз, который был уроженцем Джерси-сити. Змеиный Глаз никогда не произносил звука «р»: «долла'», «фо'д» и так далее. Звука «р» для него не существовало. Интересно, где находится Фарго, подумал Аль. Где-то за Чикаго. Это он знал. Есть у них оттуда один хороший малый. Петроль. Билли Петроль из Фарго. Но остальные! Шарлатаны! Интересно, почему так много боксеров именно из Фарго? Может, Эд знает. Эд обычно находит ответ на все его вопросы.
Эд сказал, что придет не раньше четырех. Одному богу известно почему, но он должен провести сочельник с женой и ребенком. Аль не любил думать про Энни Чарни. А малыш у них отличный: шесть лет, толстый и крепкий на вид. Сейчас он больше похож на Энни, чем на Эда. Она тоже толстая, крепкая и светловолосая, как большинство поляков. Эд разлюбил ее. Алю это было известно. Эд любил Элен Хольман, которая пела в «Дилижансе» популярные сентиментальные песенки на манер Либи Хольман. Эд был по-настоящему влюблен в Элен. Он волочился и за другими, но Аль знал, что Эд любит Элен и она отвечает ему взаимностью. К пей, правда, и не лезли, ибо никто не осмеливался даже бросить взгляд на Элен, пока ею интересуется Эд, но дело не только в этом. Аль знал, что Элен и вправду неравнодушна к Эду. И оказывает на него хорошее влияние. Сразу чувствуется, когда Эд побывал у Элен. Тогда с Эдом куда легче ладить. Нынче ночью или завтра днем, когда Эд появится в «Аполлоне», он, вероятно, будет в дурном настроении. Так действует на него Энни. А если он проведет день с Элен, то будет в хорошем настроении. Но Аль понимал, что Эду и в голову не пришло бы провести сочельник с Элен. Эд был человеком семейным в полном смысле слова, и этот единственный в году день он обязательно сидит дома с ребенком.
— Прошу, — сказал Кубок.
Аль посмотрел на голубую тарелку.
— За доллар пятьдесят могли бы положить индейки побольше, — заметил он.
— В чем дело, мистер Греко? — спросил Кубок. — По вашему мнению, порция мала?
— Мала? Сохрани бог. Вот только как быть с белым мясом? За доллар пятьдесят я бы хотел белое мясо, а то это, черт бы его побрал, темное.
— Прикажете унести?
— Конечно, унеси, — сказал Аль. — Хотя нет, обожди минуту. Черт с ней, с этой индейкой, и с тобой тоже. Ты ведь будешь ходить целых два часа.
— Совершенно справедливо, мистер Греко. Сегодня праздник, как вы сами изволили заметить минуту назад.
— Проваливай, бездельник, — посоветовал ему Аль.
Кубок сделал вид, что пропустил это мимо ушей, и принялся сметать крошки со стола, но уголком глаза следил за Алем и, когда тот попытался схватить его за руку, отпрянул и, хихикая, побежал за стойку.
Аль в это время обычно если не спал, то плотно ел. На завтрак он брал яичницу с беконом, в семь вечера — небольшой кусок мяса или что-нибудь вроде этого и только после полуночи садился за так называемый ужин: толстый кусок мяса с вареным картофелем, кусок пирога и бесчисленное количество чашек кофе. Ростом он был в ботинках на толстом каблуке около ста шестидесяти восьми сантиметров и весил в одежде килограммов шестьдесят. Ел он регулярно вот уже четыре года, но в весе так и не прибавил. Сохранял примерно один и тот же вес. У него была тонкая кость, поэтому он и выглядел маленьким и худеньким. Родился он в Гиббсвилле, в семье итальянцев. Отец его работал землекопом и кормил шестерых детей, из которых Аль был третьим. Звали Аля вовсе не Аль, и фамилия у него была другая. По-настоящему его звали Антони Джозеф Мураско, или Тони Мураско, и с этим именем он прожил до восемнадцати лет. В четырнадцать лет его вышвырнули из приходского училища за то, что он ударил монахиню, потом он разносил газеты, воровал, был уборщиком в бильярдной, сидел год в тюрьме за кражу из ирландской католической церкви денег, собранных для бедняков, и еще несколько раз попадал в руки полиции: один раз — когда кто-то нарочно включил сирену тревоги (у него было стопроцентное алиби); второй — за попытку к изнасилованию (из шести подозреваемых у пострадавшей не было сомнений только в отношении двоих); еще раз — за срыв пломб с товарного вагона (железнодорожные детективы вняли мольбам его отца и, поскольку у них были неопровержимые улики против четырех других мальчишек, оказали любезность старику, не став возбуждать дело против Тони); затем он в ссоре пырнул ножом своего приятеля по бильярдной (но никто, в том числе и сам пострадавший, не мог под присягой показать, что это дело рук Тони, да и ранение-то было поверхностным).
В восемнадцать лет, в тот самый год, когда он попал в окружную тюрьму, его стали звать Алем Греко. В это время он решил сделаться профессиональным боксером и, хотя долго не мог избавиться от гонореи, начал тренироваться и вкушать сладость спортивной науки у Пэки Мак-Гаверна, главного и единственного в Гиббсвилле импресарио боксеров. Пэки заявил, что Тони — прирожденный боксер, что у него сердце истинного бойца и что гонорея ничуть не страшнее сильной простуды. Он заставил Тони отказаться от женщин, спиртного и сигарет и работать с утра до вечера с грушей. Он показал, как держать локти, как ставить правую ногу в такое положение, чтобы можно было отодвинуться, не делая ни единого шага назад — это была целая наука. Он научил Тони царапать противнику глаза перчаткой, пользоваться большим пальцем и бить головой. Разумеется, он не преминул дать полную инструкцию по поводу того, что, выходя на ринг, сначала нужно нанести несколько ударов по алюминиевому щитку, защищающему боксера от запрещенных ударов. А вдруг придется пожаловаться, что тебе нанесли запрещенный удар? Но если на щитке нет вмятины, ни один доктор не осмелится подтвердить жалобу. И вскоре Тони Мураско, который до той поры был известен лишь как строптивый итальяшка, был заявлен для участия в предварительных поединках в зале Мак-Гаверна.
