— Но мне надо… Мне еще…

— Родителей настоятельно просят ограничивать детей в отношении карманных денег. Полтора доллара в неделю достаточно для удовлетворения основных нужд.

— Ах, Джо!

— Пользоваться мотоциклами категорически запрещается.

— Как насчет сигарет?

— Учащимся предпоследних и последних классов позволяется пользоваться табаком при наличии письменного разрешения от одного или обоих родителей.

— А я могла бы процитировать тебе правила, которые ты не знаешь, — сказала она.

— Какие, например?

— Женской школы.

— Ерунда. В случае если ученица в течение учебного года регулярно пропускает занятия или внеклассные мероприятия, следует представить справку от семейного врача на имя школьной сестры…

— Хватит, — сказала она. Она была смущена и рассердилась на себя. Сидит и болтает о самом сокровенном с мужчиной, которого она в действительности не знает. Второй раз за этот вечер он оказался для нее «первым»: он первым увидел ее раздетой (она имела серьезные и небезосновательные подозрения по поводу того, насколько непрозрачными были ее панталоны) и с ним первым она заговорила про «это». Она ненавидела все эвфемизмы, которые были в ходу, и вспоминала обычно принятый в терминологии Брин-Мора: «освобождена от занятий спортом».

Он вновь обнял ее и приблизил свое лицо к ее лицу. Он решил, что она сердится на него, и на мгновенье он действительно был ей безразличен. Но потом она прижалась к его плечу, протянула губы для поцелуя и откинулась на спинку сиденья. Он спустил с ее плеч бретельки платья и принялся целовать ее грудь, а она гладила его по голове. Она спокойно ждала, как он поступит дальше, догадываясь, что будет, и приготовилась не сопротивляться. Но она ошиблась. Внезапно он натянул бретельки обратно ей на плечи. Дыхание у него стало ровнее и глубже, как у бегуна, закончившего дистанцию несколько минут назад.

— У тебя еще не было мужчины? — спросил он.

— Нет, — ответила она.

— Правда? Прошу тебя, не лги.

— Правда.

— Ты любишь меня? — спросил он.

— Мне кажется, да.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Двадцать пять. Двадцать шестой. Нет, уже двадцать шесть.

— Значит, ты решила, пока не выйдешь замуж, ни с кем не спать? Поэтому у тебя никого и не было?

— Наверное, — ответила она. — Не знаю. — И, прикусив нижнюю губу, добавила: — У меня ничего подобного еще не было.

Она обвила его шею руками. Он целовал ее.

— Хочешь ли ты выйти за меня замуж? — спросил он. — Или у тебя есть кто-нибудь?

— Нет, по-настоящему нет.

— Так ты согласна?

— Да, — ответила она. — Но ведь ты не собираешься объявлять о нашей помолвке прямо сейчас?

— Нет. Нам, наверно, надо вести себя разумно. Отправляйся в это путешествие, а через два месяца посмотрим, не разлюбила ли ты меня.

— А ты любишь меня? — спросила она. — Ты ведь этого не сказал.

— Я люблю тебя, — ответил он. — И ты первая, кому я это говорю в течение последних — сейчас тысяча девятьсот двадцать пятый — восьми лет. Ты мне веришь?

— Пожалуй, — ответила она. — Восемь лет. Значит, с тысяча девятьсот семнадцатого года. С войны?

— Да.

— А что тогда произошло?

— Она была замужем, — ответил он.

— Вы все еще встречаетесь?

— Последние два года нет. Она сейчас на Филиппинах. Ее муж служит в армии, и у них трое детей. Все давно кончено.

— Ты женился бы на мне, если бы у меня уже был мужчина?

— Не знаю. Честно, не знаю. Я не поэтому спросил тебя. Я хотел знать, потому что… Хочешь знать правду?

— Конечно.

— Если бы у тебя уже кто-нибудь был, я предложил бы тебе провести со мною ночь.

— И тогда ты, вероятно, не предложил бы мне стать твоей женой?

— Возможно. Не знаю. Но сейчас я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Хорошо? Смотри не влюбись там в какого-нибудь француза.

— Не влюблюсь. Я даже жалею, что мне нужно ехать, но понимаю, что это необходимо. — Она говорила трагическим шепотом.

— Почему?

— По очень простой причине. У меня есть своя теория. Я всегда говорила себе, что, когда полюблю так, что мне захочется выйти за этого человека замуж, прежде чем объявлять о помолвке, я стану с ним близка, потом некоторое время мы будем помолвлены и сразу же поженимся.

— Это означает, что ты ни разу в жизни не была влюблена.

— Нет, вовсе это не так. Не совсем так. Просто я не была влюблена с тех пор, как приняла это решение. С тех пор, как узнала кое-что про любовь. Господи! Эти часы правильные?

— Спешат на несколько минут.

— На сколько?

— Не знаю.

— Господи, ты понимаешь, который сейчас час, даже если они спешат на полчаса? Нам пора возвращаться. Мне ужасно не хочется, но прошу тебя, милый.

— Хорошо, — согласился он.

На полдороге в город ей на память пришло нечто такое, что заставило ее ахнуть, съежиться, почувствовать себя глубоко несчастной. Самая беда была в том, что об атом предстояло сейчас же сказать ему.

— Джо, милый, — начала она.

— Да?

— Я только что вспомнила ужасную вещь. Черт бы все побрал. Ах, если бы люди…

— В чем дело?

— Мы не сможем встретиться завтра вечером.

— Почему? Что-нибудь уже нельзя отменить?

— Нельзя. Мне следовало предупредить тебя об этом, но я не знала, что мы… Я хотела… А мы… Из Гиббсвилла приезжают проводить меня.

— Кто? Как его зовут?

— Он не один. С ним…

— Кто? Я его знаю?

— Возможно. Джулиан Инглиш. И с ним Огдены. По-моему, ты их знаешь.

— Фрогги? Конечно. Мы и с Инглишем раза два встречались. Он учится в колледже, да?

— Нет. Уже кончил.

— А ты в него не влюблена? Нет? Он ведь малый так себе. Жульничает, когда играет в карты. Увлекается наркотиками.

— Неправда! — воскликнула она. — Ничего подобного. Вот пьет он, пожалуй, больше, чем следует.

— Неужели ты не понимаешь, что я шучу, дорогая? Я ничего про него не знаю. Встреть я его, я не уверен, узнал бы я его. Наверное, все же узнал… Надеюсь, ты не влюблена в него?

— Я влюблена в тебя. Я в самом деле люблю тебя. И поэтому-то мне так неприятно. Хорошо, если бы ты смог быть с нами завтра, в мой последний вечер перед отъездом. Но мне кажется, что этого делать не стоит.

— Конечно, не стоит. Мистеру Инглишу может не понравиться.

— Не в этом дело. Я думаю не только о нем. Джин и Фрогги едут из Гиббсвилла в Нью-Йорк, специально чтобы проводить меня, и мы собирались как следует кутнуть завтра вечером. Сейчас меня это ничуть не радует, но отменить их приезд уже поздно.

— Да, черт побери, ты права. Ты исчезаешь как призрак, которого, может, и вовсе не было.

— Будешь мне писать?

— Ежедневно. Вандомская площадь, четырнадцать.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Потому что из двух туристических фирм ты должна была выбрать «Морган-Харджес», а не «Америкэн экспресс». Я буду писать каждый день, а по субботам телеграфировать. А что я получу взамен? Почтовую открытку, которую мне было бы стыдно показать собственной матери, шарф от «Либерти» и, быть может, данхиловскую зажигалку.

Они остановились и купили в аптеке расческу, чтобы она могла войти в «Коммодор», где остановилась вместе с Либ Мак-Крири и Из Стэннард, ее соученицами по Брин-Мору, которые отправлялись в путешествие вместе с ней. Как только автомобиль подъехал к тротуару, ветерок исчез, появилась жара, все кругом опять стало раздражать, и ей хотелось вернуться к себе в номер и лечь в ванну. Прощание их было несколько поспешным, и она не испытала никакого удовольствия, ибо чувствовала, что выглядит как страх божий.

Именно об этом он и упомянул в одном из своих первых писем. Он вынужден был оставаться в Нью-Йорке, сидеть в жаре, в то время как она наслаждалась прохладой на борту парохода и чувствовала себя человеком. Ее письма были пылкими, радостными, ласковыми, полными новой и внезапной любви. Вместе с ней плыли Николае Мэррей Батлер, Энн Морган, Эдди Кантор, Дженевьев Тобин и Джозеф И.Уайденер. Слова «интересно, люблю ли я его» были как припев — так часто она их произносила, — и она то и дело напевала про себя: «Интересно — интересно».