А уж пожилые женщины…

Бидж внезапно ощутила зависть, глядя на семейные группы. Только когда она была совсем маленькой, в ее собственной семье собирались разом три поколения, потом такие встречи прекратились. Теперь, когда она узнала больше о семье матери, она понимала, почему.

Бидж подумала о своем брате, который теперь жил в Чикаго.

Прошлой ночью он ответил только после десятого звонка телефона и был очень неприветлив…

— Господи Иисусе, здесь у нас уже полночь. У вас ведь еще позже?

— Да. Два часа. Послушай, Питер, я хотела бы поговорить с тобой о маминой смерти…

— А я не хочу говорить об этом. — Бидж почувствовала, что он ищет себе оправданий, в его злости был оттенок вины. — Она хотела умереть, верно? Значит, решать было ей. Не копайся в этом, Биджи.

Бидж поморщилась. Почему-то манера Питера называть ее Биджи всегда ее раздражала, еще с тех времен, когда они оба были детьми и жили дома.

— Но одно дело она оставила незаконченным.

— На фиг. По крайней мере что касается меня. Да и тебя тоже, — добавил он ворчливо. — Я понимаю, тебе тяжело. Понимаю, поверь.

Что-то в его тоне заставило ее поверить ему. Но его следующие слова ошеломили Бидж.

— Только сейчас чертовски поздно, а мне рано вставать. Звони мне, если появится что-то действительно важное.

И он повесил трубку. Бидж, которая часто ссорилась с братом, но никогда не сомневалась в его любви, долго смотрела на телефон, не в состоянии поверить в происшедшее.

Бидж с неловкостью вылезла из машины. Впервые за многие месяцы она надела нейлоновые чулки, а ее синий костюм был слишком наряден для службы в этой церкви, кроме разве что Рождества или Пасхи. К тому же она почувствовала, что не нужно было пользоваться косметикой. Четыре года в ветеринарном колледже привели к тому, что нарядная одежда заставляла ее чувствовать себя не в своей тарелке.

Анни нервно оглянулась на нее и пригладила волосы, взлохмаченные весенним ветром. Она сказала подчеркнуто жизнерадостно:

— Пора идти внутрь, — и Бидж поняла, что Анни чувствует то же самое, что и она.

Они опустились на скамью, как раз когда служба должна была начаться. Бидж улучила момент, чтобы оглядеться. Внутри церковь оказалась такой же простой, как и снаружи: апсиды и алтаря не было, потолок поддерживали побеленные, как и стены, балки, ни росписи, ни витражей. Единственным украшением служила доска рядом с кафедрой, на ней вырезанные из журнала и наклеенные буквы складывались в слова «Расскажи мне об Иисусе», а ниже располагались старательно, но неумело нарисованные картинки — произведения учеников воскресной школы, решила Бидж.

В церковь вошли последние опоздавшие. Молодая темноглазая женщина с черными курчавыми волосами до плеч, смущаясь, пошла по проходу к скамье рядом с Бидж и Анни. Она была в белой блузке и длинной черной юбке, явно сшитых ею самой, и в отличие от остальных прихожан в кроссовках и толстых носках, как если бы она только что занималась бегом. Никто не обращал на это внимания.

Пожилой человек поддержал ее под локоть, когда она споткнулась, пробираясь к скамье, девушка смущенно улыбнулась и поблагодарила его. Бидж с жалостью посмотрела на нее: ступни в кроссовках были вывернуты наружу.

Женщина за пианино решительно кивнула и начала играть вступление к первому гимну. Это оказалась старинная народная мелодия, мать Бидж, в те времена, когда она еще играла на гитаре, назвала бы ее гимном из трех нот. Бидж показалось, что ей приходилось слышать мелодию на старой пластинке и называлась она «Поговори о своих страданиях». Прихожане запели:

О, разве не видишь ты, брат мой, Что время настало покинуть Сей мир, погрязший в грехе, Оставить старанья и горе На этой грешной земле.

Темноволосая девушка встала вместе со всеми (ей помогли это сделать), но не пела. Без всякого выражения глядя в сборник гимнов, она вежливо улыбалась окружающим. Бидж снова погрузилась в мысли о своем брате.

Не чувствуя никакой вины, она пропустила мимо ушей большую часть службы. Она привыкла так делать еще с детства, когда ходила в церковь с матерью, это не беспокоило ее и теперь, за исключением легкого опасения — не начнет ли Анни задавать конкретные вопросы о службе.

Бидж, однако, окинула взглядом прихожан, когда они начали петь последний гимн. Что-то в нем напомнило ей про Перекресток:

Я в одиночестве вхожу в прекрасный сад…

Лицо темноволосой девушки просветлело, она запела вместе со всеми:

Бидж резко повернула голову. У девушки был греческий акцент.

Остальная часть службы показалась Бидж нудной, хотя и заняла всего пятнадцать минут.

У выхода из церкви Анни остановилась, чтобы пожать руку местному священнику и передать ему привет от священника из ее родных мест в Мэриленде. Пожилой священнослужитель был явно очень рад ей. Бидж бочком выскользнула из церкви.

Прихожане, разбившись на группки, были заняты разговорами. Темноволосая девушка, смущаясь, разговаривала с пожилой парой в выходных старомодных нарядах. Что-то, что сказала женщина, заставило девушку рассмеяться, ее смех прозвучал, как музыка.

Бидж понаблюдала за ней достаточно долго, чтобы убедиться: девушка не собирается уходить немедленно, затем прошла на кладбище, высматривая, не обнаружится ли чего-то необычного.

Но могильные камни были точно такими, какие и должны быть на деревенском кладбище: полтора десятка имен, ведущих свой род из старой доброй Англии, — Рикерсы, Хандаллы, Джонсоны, Грины. Бидж нашла несколько старинных надгробий, но и на них полустертая резьба не удовлетворила ее любопытства.

Короткая бетонная лестница с потрескавшимися и не раз ремонтировавшимися ступенями вела вниз, ко входу в какое-то подземное помещение за пределами церковного участка. Бидж оглянулась, чтобы удостовериться, что никто за ней не наблюдает, и быстро спустилась по лестнице.

Ее ждало полное разочарование: самый обычный церковный подвал, со складными стульями, прислоненными к стенам, и покрытой меловыми разводами школьной доской. В дальнем конце обнаружилось раздаточное окно с оцинкованным столом перед ним — здесь, по-видимому, находилась церковная столовая.

На стене в глубине подвала Бидж увидела картину, явно с любовью перерисованную с фотографии рукой доморощенного художника. Она изображала пожилую женщину с посохом и рюкзаком и Библией в левой руке. Под картиной имелась надпись: «Элизабет (Хетти) Хандалл. 1924 — 1989».

Картина казалась не на месте в церкви, подумала Бидж, столь строго следующей принципу: никаких украшений.

Лицо женщины на картине было покрыто морщинами, улыбка казалась напряженной, волосы выбились из аккуратной прически.

Ландшафт на заднем плане справа был типично вирджинский, слева же скалы казались слишком высокими, а птицы слишком крупными, колени фигурки на опушке леса были выгнуты не в ту сторону…

— Неумелый художник? — вслух произнесла Бидж, качая головой. — Нет, — казалось, она разговаривает с эхом собственного голоса, — художник хоть и неумелый, но ведь он рисовал с фотографии.

Когда Бидж вернулась ко входу в церковь, темноволосая девушка почти скрылась из виду — она быстро и легко поднималась на холм по покрытой гравием дорожке. Она совсем не хромала, ее тело, скрытое длинной юбкой, грациозно изгибалось в такт шагам.

Тут наконец появилась и Анни.

— Спасибо, что подождала меня, — сказала она, никак не комментируя то, что Бидж уклонилась от знакомства со священником и вежливой беседы с прихожанами.

— Я совсем не собиралась сбегать, — ответила Бидж, покраснев. — Мне просто нужно было кое-что выяснить. Поехали.

Когда они сели в машину, Бидж предложила:

— Поедем вверх, к вершине холма.

— Там есть что-нибудь интересное? — В голосе Анни прозвучало сомнение, к тому же на деревенских дорогах в холмах так легко заблудиться. Бидж еще в школьные времена обожала плутать в глуши, но ей было ясно, что Анни, выросшая в пригороде, совсем не разделяет этого ее пристрастия.