Вся моя жизнь взаправду началась в десять лет, когда папа прочел мне Моргенштерна. Факт: «Буч Кэссиди и Малыш Сандэнс» – без вопросов, мой самый популярный проект. Если «Таймс» и опубликует мой некролог, то лишь из-за «Буча». Ладно, какую сцену фильма все неизменно вспоминают – какой эпизод свеж в памяти у вас, у меня, у публики? Ответ: прыжок с утеса. Так вот, помню, придумывая эту сцену, я воображал, что утесы, откуда они прыгают, – это Утесы Безумия, куда все лезут в «Принцессе-невесте». Сочиняя «Буча», я обращался к прошлому, вспоминал, как папа читал мне про восхождение по веревке на Утесы Безумия и про смерть, что маячит за спиной.

«Принцесса-невеста» – лучшее, что со мною случилось (прости, Хелен; Хелен – это моя жена, дока в детской психиатрии), и еще задолго до женитьбы я знал, что поделюсь этой книгой с сыном. И знал, что у меня будет сын. А когда родился Джейсон (будь он девочкой, его бы звали Пэмби; вот объясните мне, как это: женщина, детский психиатр – и дает своим детям такие имена?) – в общем, когда родился Джейсон, я сказал себе, что надо будет ему на десятый день рождения купить «Принцессу-невесту».

И тут же напрочь об этом забыл.

Промотаем вперед: прошлый декабрь, отель «Беверли-Хиллз». Я еду крышей на совещаниях по «Степфордским женам» Айры Левина, которые переписываю для большого экрана. В обед, как всегда, звоню жене в Нью-Йорк – ей от этого кажется, что она нужна, – мы болтаем, и под конец она говорит:

– Кстати. Мы дарим Джейсону десятискоростной велик. Сегодня купила. Вроде уместно – тебе как?

– Почему уместно?

– Да ладно, Уилли, – десять лет, десять скоростей.

– Ему завтра десять? У меня все из башки вылетело.

– Позвони завтра вечером – пожелаешь ему чего хорошего.

– Хелен? – тут сказал я. – Слушай, сделай мне доброе дело. Звякни в книжный «Три девятки», пускай пришлют «Принцессу-невесту».

– Погоди, карандаш возьму. – И она куда-то подевалась. – Так. Еще раз. Какую невесту?

– Принцессу. С. Моргенштерна. Это детская классика. Скажи Джейсону, через неделю вернусь и проэкзаменую, и он не обязан ее полюбить, ничего такого, но если не полюбит, я наложу на себя руки. Вот прямо так, пожалуйста, и передай; не хочу лишний раз на него давить.

– Поцелуй меня, дурачина.

– Чмммок.

– И чтоб никаких старлеток. – Так она всегда со мной прощалась, если я один болтался на свободе в солнечной Калифорнии.

– Они все вымерли, бестолочь. – Так всегда прощался я.

Мы повесили трубки.

Ну вот, а назавтра откуда-то и впрямь явилась живая старлетка – вся загорелая, грудь волнуется. Я околачиваюсь у бассейна, а она идет мимо в бикини – любо-дорого смотреть. Я до вечера свободен, никого не знаю, начинаю играть в игру – как подкатить к девчонке, чтоб она не расхохоталась в голос. Я ни к кому никогда не подкатываю, но пялиться – полезное упражнение, я в высшей лиге созерцателей девчонок. Хоть отдаленно успешного подката в голову не приходит, и я принимаюсь плавать туда-сюда. Я каждый день проплываю четверть мили, потому что у меня над крестцом поврежденный межпозвоночный диск.

Туда и сюда, туда и сюда, восемнадцать раз, и, доплыв, я болтаюсь там, где поглубже, перевожу дух, и тут подваливает эта старлетка. Тоже болтается где поглубже, в каких-то дюймах шести, волосы мокрые, блестят, а тело под водой, но ты знаешь, что оно там, и она говорит (и это все по правде):

– Извините, а вы не Уильям Голдман? Который написал «Мальчики и девочки, все вместе»? Это типа моя самая любимая книжка на свете.

Я цепляюсь за бортик и киваю; не помню, что именно я сказал. (Вранье: я прекрасно помню, что сказал, – до того тупо, что и повторять неловко; блин, мне ведь как-никак сороковник. «Голдман, да, Голдман, я Голдман». И все это слилось в одно слово – уж не знаю, на каком языке, по ее мнению, я отвечал.)

– Сэнди Стерлинг, – сказала она. – Привет.

– Привет, Сэнди Стерлинг, – выдавил я – по-моему, довольно учтиво (ну, в моих пределах учтивости); возникни эта ситуация сегодня, я бы снова ответил так.

Тут меня позвали к телефону.

– Зэнуки[28] никак не отстанут, – сказал я, и она расхохоталась, а я побежал к телефону, размышляя, умно ли выступил, и когда добежал, решил, что да, умно, и ровно так и сказал в трубку: – Умно. – Не «алло». Не «Билл Голдман». «Умно» – вот как я сказал.

– Ты сказал «умно», Уилли? – Хелен.

– Хелен, я на совещании по сюжету, мы созваниваемся вечером. Ты зачем в обед звонишь?

– Неприязнь и агрессия.

Ни за что не спорьте с женой о неприязни и агрессии, если она дипломированный фрейдист.

– Они тут со своими идеями сводят меня с ума. Что такое?

– Да толком ничего, но Моргенштерн закончился. В «Даблдей» я тоже звонила. Мне показалось, это тебе важно, и я просто говорю, что Джейсону перепадет только весьма уместный десятискоростной велик.

– Не важно, – сказал я; Сэнди Стерлинг улыбалась. Из бассейна, где поглубже. Глядя мне в глаза. – Но все равно спасибо. – Я уже хотел было повесить трубку, но тут сказал: – Раз уж ты все равно этим занялась, звякни в «Аргоси» на Пятьдесят девятой. У них старых книжек пруд пруди.

– «Аргоси». Пятьдесят девятая улица. Поняла. До вечера. – Она повесила трубку.

И не сказала «чтоб никаких старлеток». Всякий раз так прощалась, а тут не сказала. Может, догадалась по голосу? Хелен провидит будь здоров – все-таки психотерапевт. На медленном огне дальней конфорки пудингом тихонько забулькали угрызения совести.

Я вернулся к шезлонгу. Один.

Сэнди Стерлинг поплавала. Я раскрыл «Нью-Йорк таймс». Окрестности пробивало неким сексуальным зарядом.

– Наплавались? – спросила она.

Я отложил газету. Сэнди Стерлинг держалась у бортика возле моего шезлонга.

Я кивнул. Любо-дорого смотреть.

– Какой Зэнук? Дик или Дэррил?

– Звонила моя жена, – сказал я. Подчеркнув последнее слово.

Ее это не обескуражило. Она выбралась из воды и легла в соседний шезлонг. Бюст тяжеловат, но прекрасна. Если любите таких, вам наверняка понравилась бы Сэнди Стерлинг. Я таких люблю.

– Вы же с Левином работаете? «Степфордские жены»?

– Пишу сценарий.

– Обожаю эту книгу. Типа моя самая любимая книжка на свете. Вот бы в кино сыграть. По вашему сценарию. Золотой шанс – что угодно бы отдала.

Ну и вот. Она все выложила, все карты на стол.

Естественно, я быстренько привел ее в чувство.

– Слушайте, – сказал я. – Я таким не промышляю. Иначе сказал бы «да», на вас же любо-дорого смотреть, что уж тут, и я желаю вам всяческих радостей, но мне только этого не хватало – жизнь и так чересчур сложна.

Это я только подумал, что так скажу. Но потом смекнул: эй, погоди, какой закон гласит, что ты у нас главный пуританин в кинобизнесе? Я работал с людьми, которые по таким случаям картотеку держат. (Истинная правда; спросите Джойс Хейбер[29].)

– Вы много играли в кино? – произнес мой голос. Сами понимаете, я страстно жаждал узнать ответ.

– Ну, горизонты не особо расширились, если вы меня понимаете.

– Мистер Голдман?

Надо мной стоял помощник спасателя.

– Опять вас. – И он протянул мне телефон.

– Уилли? – (От первого же слова моей жены меня с ног до головы окатило слепыми опасениями.)

– Что, Хелен?

– Ты странно разговариваешь.

– Что такое, Хелен?

– Ничего, просто…

– Вряд ли ничего, раз ты звонишь.

– Что с тобой, Уилли?

– Со мной ничего. Я рассуждаю логически. Ты же набрала номер. Я пытаюсь выяснить зачем. – Если постараться, мне неплохо дается холодность.

– Ты что-то скрываешь.

Я с катушек слетаю, когда она так делает. Потому что, понимаете, с этим ее ужасным психиатрическим опытом она подозревает, будто я что-то скрываю, лишь когда я что-то скрываю.

– Хелен, я посреди совещания; говори уже.