— Я все расскажу жене, — сказал он. — Я много ду­мал и понял, что не могу так... Ты и она. Для себя я вы­брал давно: только ты!

— Для себя... — повторила она. — Тебе легче, ты вы­брал. ..

— А ты?

— Как ты похудел, — сказала она. — Тень прежнего Сергея.

— Были бы кости, мясо нарастет, — усмехнулся он и посмотрел ей в глаза: блеск исчез, наверное, она повер­нула голову и теперь свет из окна иначе падал на ее лицо. — Ты мне не ответила.

— Что ты хочешь от меня услышать? Я каждый день думаю о тебе. Когда я увидела тебя после операции, мне стало страшно. .. Почти так же, как в тот миг, когда мне сообщили о смерти мужа... Я подумала, что прино­шу самым близким людям несчастье! Это какой-то рок! Сначала он, потом ты. . .

— Я ведь жив... — заметил он.

— Мне стало жутко, когда я подумала, что потеряю тебя... Я сидела возле тебя — такая милая сестричка в очках разрешила мне — и молила всех святых, чтобы ничего с тобой не случилось... Если женщина так переживает, значит, любит, верно, Сергей? Любит, да?..

Позже он понял, что Лена спрашивала себя. И все это говорила самой себе. . .

Это потом он понял, а тогда был счастлив, что нако­нец услышал от нее, что и она его любит... Будь он внимательнее и не столь самоуверен, он понял бы и другое: спрашивать-то она спрашивала, а вот ответить так и не ответила...

Асфальт был черным и еще мягким. Совсем недавно прошли здесь дорожные машины и железные катки. На обочинах опрокинутые заграждения, кучи щебня, припо­рошенные красной пылью асфальтовые лепешки. «Мо­сквич» разогнался не на шутку. Стрелка спидометра дро­жала на ста километрах. В железное днище с шумом сея­ла мелкая асфальтовая крошка. Ни полей, ни рощ, ни де­ревень не видно. К шоссе придвинулся настоящий лес. Высоченные сосны и ели, ярко-зеленые приземистые ку­сты можжевельника. Меж черных растрескавшихся пней желтели на длинных розовых ножках круглые головки одуванчиков, голубели в траве незабудки и колокольчики, маленькими солнцами разбрызгивались по краю придо­рожной канавы высокие тонконогие ромашки. На пусто­шах золотом вспыхивали кусты высокой пижмы, розовел в зелени трав нежный кипрей.

Раз начался лес, значит, скоро поворот на Большой Иван. Заметив впереди указатель, Сергей стал притор­маживать. Как всегда в таких случаях, на сиденье за­возился, заскулил Дружок. Хотя он и любил ездить, но стоило остановиться, как первым норовил выскочить из машины. Ошалело покрутившись на месте, опускал нос к самой земле и деловито устремлялся по какому-то только ему известному маршруту. Впрочем, стоило погудеть, как он тут же прибегал.

Сразу за поворотом начался булыжник. «Москвич» резво запрыгал по гладким блестящим камням. Величе­ственный просвечивающий бор расступался перед самым капотом. Сосны и ели стояли особняком и были щедро освещены солнцем. Не видно поваленных ветром деревь­ев, бурелома. Чистый сосновый бор, в котором должны водиться белые грибы.

Внезапно лес оборвался и «Москвич» выскочил на освещенную солнцем равнину. Сплошной заливной луг, разноцветье и редкие березы то тут, то там. И сразу же справа распахнулась до самого горизонта водная гладь. На пологих берегах мокро дымились выброшенные спу­танные водоросли, блестели камни-валуны. На плесе чернела лодка. Рыбак сидел к ним спиной, и его соло­менная шляпа ярко светилась.

Сергей остановился под сенью четырех сосен и выключил мотор. И сразу стало тихо. Лишь немного погодя пришел ровный шум набегающей на берег волны, крик чайки и негромкое посвистывание ветра в ветвях.

— Вот мы и дома, — сказал Сергей. Задумчиво гля­дя на озеро, представил, как в непогоду разбушуется Большой Иван, с грохотом будет выплескивать крутые, с белыми гребнями волны на берег, как завоет влажный ветер, застонут, раскачиваясь, четыре сосны, защелкает замшелая дранка на крыше и тоскливо запоет в дымо­ходе. ..

Генка вылез из машины и выпустил скулившего Дружка, а Сергей все еще сидел за рулем и смотрел на озеро. Почему-то вспомнилась строчка из стихотворения Гарсиа Лорки — эту небольшую книжку лирики Сергей прочитал у Лены:

.. .Теперь ни к чему ни тебе, ни мне

встречаться

наедине...

А дальше, сколько ни старался, не смог вспомнить. Лишь эти строчки повторялись и повторялись:

.. .И скажи ему в тишине,

что теперь ни к чему ни тебе, ни мне

встречаться

наедине...

Сергей выбрался из машины и пошел к озеру. Генка стоял у самой кромки, и вялая волна лениво лизала его резиновые сапоги. Генка смотрел на лодку и рыбака. Дружок носился по берегу, уткнув нос в траву. Когда он останавливался, из высокой прибрежной травы лишь тор­чал свернувшийся кольцом хвост.

— Не видно, чтобы удочкой махал, — сказал Генка.— Клева нет, что ли?

— Ты был хоть раз влюблен? — спросил Сергей. Генка удивленно посмотрел на него, потом взлохма­тил свой разноцветный чуб и широко улыбнулся.

— Девчонки все дуры, — сказал он. — С ними неинтересно.

— А с кем интересно?

— Да ну их, девчонок! — беспечно отмахнулся Генка и снова взглянул на озеро. — Чего мы стоим? Пошли раз­бирать снасти да лодку накачивать... Вон у рыбака клюнуло! Видишь, как задвигал руками? Леща, наверное, зацепил!

— Счастливый ты, Генка, — с грустью сказал Сергей.

12

Сергей стал понемногу обживаться на новом месте. Первым делом привел дом в порядок. Вымел и выскреб многомесячную грязь. Для того чтобы навсегда избавиться от мусора и хлама, в сторонке возле калинового куста вырыл квадратную яму и все туда закопал. Из мебели в доме был крепкий дубовый стол, две скамейки, старый, изъеденный жучком-древоточцем шкаф темного цвета. Из шкафа он вымел паутину, перья, труху. Приколотил гвоздями разболтавшиеся дверцы и заменил одну ножку.

Нагрев на плите в двух помятых цинковых ведрах воды, вымыл раствором стирального порошка закопченные бревенчатые стены, грязный некрашеный пол, облупившиеся подоконники.

Чтобы привести свое хозяйство в порядок, ему потребовалось три дня, Генка помог заготовить дров, сколотил скамейку и угнал на лодке за остров. Два дня пробыл он с братом, наловил подлещиков и на попутной машине уехал в город, пообещав еще наведаться со своим другом Кобой.

И вот запущенный, захламленный дом преобразился: внутри стало чисто, светло, просторно и даже уютно. Все в доме было деревянное: скудная мебель, стены, потолок. Дом не знал, что такое обои и штукатурка. Меж обструганных растрескавшихся бревен седыми хохолками выглядывал сухой мох. В углах, в полу, были прогрызены небольшие круглые дырки. Однако за три ночи, проведенные здесь, Сергей не услышал ни писка, ни обычной мышиной возни. Постепенно он познакомился с обитателями старого дома. Из глубоких щелей выползали небольшие проворные жучки и, шевеля усами, подолгу замирали на одном месте, очевидно изучая Сергея. Потому как он не знал, вредители они или, наоборот, полезные насекомые, то их не трогал. Жучки тоже ему не досаждали. Ну, случалось, ночью один из них шлепался на одеяло и тут же смущенно уползал куда-нибудь. Как только наступали сумерки, в доме начинал пиликать сверчок. Вероятно зная, что его вокальные способности не всем доставляют радость, деликатный сверчок поселился не в комнате, а в сенях. Деликатность его проявлялась еще и в том, что стоило Сергею рявкнуть: «Заткнись!» — сверчок тут же умолкал. Правда, не надолго.

Еще один жилец отстоял свое право на дом — это большой паук-крестовик. Он свил голубоватую паутину у форточки. Три раза Сергей смахивал веником паути­ну — паук всегда успевал забиться в щель, — но наутро снова обнаруживал поблескивавшую сеть и господина ее паука. Поразмыслив, Сергей перестал воевать с кре­стовиком. Во-первых, он был красив и чистоплотен — всех высосанных мух старательно закутывал саваном и прятал куда-то в мушиный мавзолей; во-вторых, прино­сил большую пользу: не давал проникать в комнату ко­марам и мухам.

Если раньше паук при виде Сергея спешил убраться в щель, то теперь, поняз, что его оставили в покое, спо­койно взирал из центра своего королевства на Сергея и даже иногда приветствовал его, дернув цепкой лапой по прозрачной струне. Наверное, эта струна издавала ка­кой-то недоступный человеческому уху звук.