Сейчас она «поставит чайник» и войдет. И к черту все остальное. Привязался этот «капиталист» в самый лучший день его жизни!.. Прикатил, понимаешь, неизвестно откуда, расселся в московском ресторане, как у себя дома — ни дать, ни взять — племянник пророка Магомета. Курить в ресторане не разрешается, а ему — пожалуйста. Что ж, каждому свое: у тебя так, у меня — по-другому. Земли дедовой у меня нет, в торговле лопух оказался. Вот и вышло: ты чуть ли не падишах, а я так, пришей кобыле хвост… Но двинул я тебе нормально, нос выправил. За такое удовольствие не то что тысячу — миллион не жалко отдать…
— Ну, как дела? — Алмас уже стояла перед ним, держа в руках два стакана с чаем.
— А где ваш отец? — спросил Казим, вспомнив, что она, кажется, жила с отцом.
— Он… умер… — с трудом выговорила Алмас. — Недавно… — Губы у нее дрогнули, но Алмас не заплакала, улыбнулась грустно, и ее заблестевшие от слез глаза стали еще красивее. — А как твоя мама? Бываешь у нее?
Надо же — помнит! И говорили-то всего раз! Шли от института до книжного магазина, что у музея Низами. Толковали о том о сем, и он обронил, что мать у него живет в деревне, отца нет — умер от старой раны, когда он был еще маленький.
— Нет, муаллима, мать умерла. Тут у нас с вами общая беда.
Сказал вроде бы легко, но тут же насупился, замкнулся. Это было его самое больное место — о смерти матери Казим узнал спустя два месяца. Джалила винить нельзя, где он мог его отыскать: сегодня тут, завтра там… На деньги-то он никогда не скупился: случались какие, сразу матери посылал. Да только что деньги? На кладбище мать внесли чужие люди! Стоило Казиму подумать об этом, его наяву начинали мучить кошмары. И сейчас накатило сразу…
На столе появились конфеты, коньяк, закуски… Казим сразу отвел глаза. То ли коньяк смущал, то ли боялся показать, что голоден — с утра во рту не было ни крошки.
— Ты уж прости, Казим, горячего нет. Сегодня ничего не готовила, давай поближе к столу! — Она поставила перед ним коньяк. — Открыть сумеешь? — И сама улыбнулась своему вопросу.
Держа бутылку в руках, Казим пристально смотрел ей в глаза. Словно в этих глазах были заключены все тайны мира, и он прежде, чем откупорить бутылку, должен был разгадать хотя бы одну из них.
Он откупорил бутылку. Поровну налил в рюмки себе и ей.
Алмас пристально смотрела на коньяк в своей рюмке, смотрела так же, как два часа назад смотрела на море.
— Я вижу, вам не хочется, муаллима. Не пейте.
Алмас взяла его рюмку и перелила в нее почти весь свой коньяк. Она держала рюмку обеими руками, пальцами поглаживая ее, а ее глаза говорили страшное, немыслимое: она была сейчас удивительно похожа на весеннюю иву, опушенную золотистым светом надежды.
— За твое здоровье, Казим! За нашу встречу!
Странный какой коньяк: вместо того, чтобы пьянеть, трезвее делаешься.
— Муаллима! Почему вы не замужем?
— Не знаю. Видимо, никто не соблазнился…
— Ерунда!
Она пожала плечами и как-то жалко улыбнулась.
— Тебя ждала…
Казим вскочил.
— Не верю! — крикнул он. — Не может быть!
Как он был зол!.. На нее, на себя, на то, что в этом мире, в котором и так ни черта не разберешь, оказалась еще и эта чертовщина.
— Кто я такой, чтобы из-за меня замуж не идти?! Мало на свете бродяг? Сегодня я тут, а завтра? На каком базаре? В какой тюрьме?! В какой преисподней? Я же сволочь последняя — мать родную на кладбище не отнес!.. — Казим умолк, снова перед глазами у него замаячил этот страшный материнский гроб. — Нет, муаллима, не верю, И никогда не поверю! — Он сел.
Алмас не ответила.
— Пойду чаю еще принесу, — сказала она и потянулась за стаканами.
— Не надо. Ничего не надо. Посидите со мной.
— Хорошо, — Алмас улыбнулась. — Никуда не пойду. — Она помолчала, рассеянно оглядела комнату. — Странно как-то все получилось, правда?..
— Ничего, муаллима, все будет нормально. Я ведь никого, кроме вас, не любил. В детстве только одну девочку. Больная была. Умерла перед самыми майскими праздниками. — Казим улыбнулся… — Невезучий я, муаллима.
Алмас встала, подошла к нему… Прижалась всем телом и, испугавшись своей смелости, сразу резко отпрянула. Повернулась к телевизору, нажала кнопку…
На экране появилось толстое мужское лицо, потом оно отодвинулось вглубь, стало маленьким. Казим встал, подошел к окну: во дворе тоже стояли ивы, и верхушка одной из них ослепительно сияла, золотясь в свете уличного фонаря. Казалось, всю зиму ивы дремали, во сне впитывая солнце, и теперь, проснувшись, полные света, радостные, буйным цветеньем своим спешат поведать о зимних чудесных снах. Какой удивительный цвет: не желтый и не оранжевый — золотистый, да и не цвет это — воплощенная радость, радость встречи с весной.
Почему-то вдруг вспомнилась Саида. Глаза ее глянули на него из весеннего дня, полного апрельского солнца, яркой-преяркой зелени и золотистой свежести ив. У девочки был рак крови. Мать возила ее в город к врачам, сказали, умрет. Вся школа знала, что Саида скоро умрет, и она понимала, что умрет, да только можно ли в тринадцать лет осмыслить такое?
…Они сидели тогда у арыка, в густых кустах, на краю из садика. Была прекрасная пора весны — канун Первомая, ей, бедной, не суждено было дожить до него.
— Хорошо как, Казим, а… И никого кругом… Никто нас не видит… — Она взглянула на него, господи, как она на неге взглянула!.. Двумя руками взяла его руку, поцеловала… Еще раз, еще… Потом стиснула ее своими коленками и навзничь опрокинулась в траву.
У него сразу пересохло во рту.
— Казим! — тихонько позвала она. — Что ж ты, Казим?
— Что?.. — трясущимися губами выговорил он. — Что?
Его бросило в жар, потом затрясло от ужаса. Потом послышался голос ее матери, и он, бросив лежащую в траве Саиду, мигом вскарабкался на дерево и спрыгнул по ту сторону ограды… И сейчас, когда он вспоминает все это, у него перехватывает горло…
Казим подошел к Алмас, крепко обнял ее, взял на руки и бережно отнес на диван.
— Слушай, муаллима! Ты будешь моей женой!
— Да — прошептала Алмас, — да… — И прижала к груди его голову. Слезы текли по ее лицу, она дрожала…
— Не дрожи. Не дрожи, моя хорошая. Не трону я тебя. Не хочу — просто так. Хочу по-людски, по-человечески. Свадьбу хочу!.. Настоящую!
Он поднялся с дивана и начал ходить по комнате. Алмас сидела в углу дивана, закрыв глаза, обхватив руками колени.
Казим откинул гардину — хотелось увидеть море. Но моря не было — фонари на набережной погасли. Где-то далеко-далеко, сквозь плотную темноту помигивал маяк, ближе в невидимом море светился неясный огонек — корабль на якоре.
Он задернул гардины.
— Асмик красивая? — вдруг спросила Алмас.
— Асмик? — удивился Казим. И вспомнил, что сам назвал это имя. Ну да, когда она спросила, где живет… — Асмик — пожилая женщина. Я снимаю у нее комнату. — Он подумал, сколько же ей в самом деле. И снова ощутил сырой запах того белья, тошнотворную вонь крахмала.
— Казим! — Алмас не смотрела на него, смотрела вверх, на потолок. — Я буду у тебя первая? Хорошо?
— Конечно, первая! — сказал он. И добавил: — Все, что было раньше, не в счет.
— А что было раньше?
— Много всякого было. Много! — Он почти кричал.
— Кому ты хотел послать телеграмму?
— Теймуру. Из нашей деревни. В Москве, на рынке торгует. — Казим чувствовал, что начинает закипать. — Хороший мужик. Когда выгнали из общежития, я целый месяц жил у него, кормил он меня бесплатно.
— Почему? Просто я уже бросил институт. Ездил в район, закупал фрукты, Теймур продавал их на базаре. Так и жили. В Тбилиси часто бывали. Я потом почти пять лет в Тбилиси прожил. Этой осенью в Москве были с Теймуром. Потом вышла одна история. Пришлось уехать…
Алмас не спросила, что за история. И хорошо, что не спросила, потому что он ничего не смог бы ей объяснить толком. Потому что сразу начинал психовать. Психовал потому, что когда рассказываешь, — вроде, все правда, слова все правильные, и все равно абсолютная неправда, потому что не так оно было, не могло быть так. Правда, настоящая правда, она в том, что есть на свете высокие горы, и у подножья одной из них лежит маленькая деревушка, и в этой маленькой деревушке родился когда-то Казим. И что жил на свете почтенный человек по имени Кебле Казим, было у него большое хозяйство: земля, скот, сады, и правда заключается в том, что Казим — внук этого человека. Правда и то, что Казим уже не мог бы стать таким, как дед, никогда не мог бы так ходить по земле, но правда и то, что Казим тоже человек, тоже есть руки-ноги и, окончив школу, он работал себе в колхозе, и ел кусок хлеба, заработанный честным трудом… Истинная правда — это коса, росистая трава, река, источник… Саида — это правда. И зеленый-презеленый тринадцатилетний мир — тоже правда. И она — Алмас, до сих пор не вышедшая замуж, потому что никто, кроме Казима, не нужен ей — тоже истинная правда.
