Я сидел в садике и думал. За день я успевал передумать о стольких вещах, что скучать мне было некогда, и я не замечал, как проходил день. Гудел гудок, и на улицу выходили женщины; теперь на них уже не было халатов, и деревяшки с ремешками оставались лишь на тех, у кого не было другой обуви. Мы проходили мимо базара, потом мимо статуи Ленина, сворачивали в узкую улочку, потом еще в одну; по утрам мы проделывали этот путь в обратном направлении.

Как-то раз, проходя утром по базарной площади, я попросил тетю оставить меня здесь, возле базара. Она согласилась, только предупредила, что по гудку я должен быть на своем месте. И еще: если я вдруг повстречаюсь с Якубом, ни в коем случае не рассказывать, где мы живем.

Якуба я на базаре не встретил, и мне не пришлось утаивать от него наш адрес — Якуб явился к нам прямо домой.

Мы с тетей недавно пришли, Мерджан еще не возвращалась с работы. Сурат, вполголоса напевая песенку, варила, как всегда, что-то вкусное, и весь двор был наполнен ароматом, поднимавшимся из ее маленькой кастрюльки. Губат тоже готовил себе ужин. Доверху наложив картошки в тот самый котелок, в котором по утрам варился хашил, Губат поставил его на керосинку и, прихрамывая, расхаживал по айвану; впрочем, он ни на шаг не заходил дальше столба, который стал пограничным с тех пор, как он поссорился с Мерджан. Губат и тетя Медина толковали о войне, о том, как нам всем довелось голодать; Губат перечислял вещи, которые за войну продал, тетя рассказывала, как променяла на хлеб полдома… Пригнув голову, словно потолок был слишком низок для его роста, Якуб приближался к нам; тетя, не повернув головы, продолжала рассказывать Губату, как отдала хлеборезу Хамзе стропила: она, казалось, не замечала гостя. Губат не понял, почему она так поступает, постоял немножко над керосинкой и скрылся в своей каморке.

Якуб остановился против двери, поглядывая, куда бы присесть: на айване ничего такого не было, а табуретку тетя выносить не собиралась. В руках у Якуба был пакет с пряниками; пряники падали из прорвавшегося пакета, и он не знал, куда его деть. Тетя стояла, отвернувшись, я опустил голову, набычился и твердо решил ни слова не отвечать Якубу… Он осторожно положил пряники на пол у столба, несколько раз кашлянул… Потом сердито посмотрел на меня, на тетю, на табуретки в комнате Мерджан и очень громко сказал:

— Я пришел за вами!

Тетя молча стояла у столба.

— Я пришел за вами, — повторил Якуб.

Тетя подняла голову и взглянула ему прямо в глаза; мне показалось, что сейчас она скажет: «Убирайся». Наверное, Якуб подумал то же.

Но тетя не сказала: «Убирайся!»

— За нами? — спросила она. — Стоило ли затруднять себя?..

— Что значит «затруднять»?! Наджаф для близкого человека никаких трудов не жалел, а если я об его сестре забочусь — затрудняю себя? Слава богу, не все еще родичи в могиле, чтоб сестра Наджафа по чужим дворам скиталась!..

Скривив толстую красную шею, Якуб поглядел на картошку, варившуюся в Губатовом котелке. Тетя тоже взглянула на картошку, потом на Якуба, и мне так захотелось, чтобы она сейчас же, немедленно выложила ему все.

— Уходи, Якуб, — сказала тетя Медина. — Уходи. А люди здесь нисколько не хуже тебя.

— Пускай не хуже! Пускай лучше! Но не могу я допустить, чтобы сестра моего друга, брата, жила бог знает где! Бросить дом — в саду чуть ветки не ломятся — и на заводе копейку добывать! Что, у нас есть нечего?! Ступай в амбар и бери что душе угодно! Слава богу, ключи в наших руках! И все спокойны бы были, знали бы, что честь Наджафову сберегли.

— А кто это тебя просил Наджафову честь сберегать? — с усмешкой спросила тетя. — Если уж такой заботливый, о жене своей позаботься — только и знаешь синяки подставлять! А насчет сада, огорода — они мне ни к чему. Сажай себе, продавай, ешь — слова не скажу. Можешь и дом взять — хоть на слом! А меня, Якуб, оставь в покое — ничего у нас с тобой не получится!

— Почему? Что я тебе сделал плохого?

— Плохого не делал. Только мне от тебя и хорошего не надо!

— Я тебя здесь не оставлю, поняла?!

— Ты?! Да я тебя знать не знаю!

— Зато я твою хозяюшку хорошо знаю!

— Знаешь? Что ж, с тобой сравнить — чистый ангел!

— Еще бы! На весь район чистотой прославилась!

— Сплетни собираешь? Или своими глазами видел?

— У меня уши есть!

Я поднял голову и взглянул на его уши: действительно есть, как это я их прежде не замечал. Тетя отошла от столба, взяла ведро, вылила из него воду в стоявший на керосинке чайник и с ведром в руке остановилась перед Якубом.

— Уши твои при тебе, — сказала тетя Медина, — скоро и обо мне такое услышишь. А теперь убирайся! Тебя сюда не звали!

Не доходя до ступенек, она тут же, возле Якуба, спрыгнула во двор и, громко позвякивая ведром, пошла к колодцу. Несколько секунд Якуб стоял, растерянно озираясь по сторонам, потом резко повернулся и быстро зашагал через двор. И когда тети уже не было видно, он приоткрыл дверь с улицы, сунул в нее голову и крикнул:

— А этого гада я все равно прикончу! В нашем роду никто не терпел бесчестья!

Дверь за Якубом захлопнулась. И сейчас же снова отворилась — во дворе показалась Мерджан. Когда тетя принесла, воду, Сурат, свесившись через перила, спросила, что это за скотина здесь орала. Ответить тетя не успела, потому что Мерджан, снимая с головы платок, сказала, что из нашего двора только что вышел парень — сдохнуть можно! Стащить с него чарыки да нацепить галстук — почище министра будет! Сурат сказала, что загнать бы такого министра в угол да палкой по башке, чтоб знал, как с женщинами разговаривать. Они, как всегда, заспорили: Мерджан утверждала, что грубость в мужчине — не главный грех, а Сурат доказывала, что это вообще не мужчина, если не уважает женщину. Тетя в споре не участвовала, сказала только, что Якуб наш очень дальний родственник, что хуже не найдешь в деревне человека и что, если бы Мерджан видела его жену, которую он вогнал в чахотку, она заговорила бы по-другому.

Спор о Якубе был недолгим, но пряники его долго еще лежали возле столба. Губат ничего не спросил о нем, и только дня через три, когда мы остались одни, он вдруг сказал, усмехнувшись:

— А этот твой земляк — порядочная скотина! Ты заметил — даже не поздоровался, как пришел!..

Через несколько дней Якуб появился возле базара, тенью надвинулся на меня и сунул мне в руку вырванный из тетрадки листок.

— Тете отдашь! — сказал он. И сердито добавил: — Бездельничаешь, лоботряс! Семечками бы лучше торговал!

Передавать тете письмо я не стал: там говорилось, что она променяла наш род на хромого калеку; хромым калекой был, конечно, Губат, а про Губата все знали, что он любит Мерджан и тетя Медина ему ни к чему. Якуб писал, что будет содержать тетю, как шахиню, что он целых пять жен может содержать, как шахинь. Выходит, Садаф, которую он вогнал в чахотку, тоже шахиня, ведь у нее в сундуке «два десятка ненадеванных платьев и платки стопами лежат». И потом в письме говорилось, что дом и сад — это все Садыково, что свой дом она еще в войну загубила. Как я мог отдать тете такое письмо?.. Я прочитал его, разорвал на мелкие клочки, бросил в арык и с удовольствием стал наблюдать, как вода уносит бумажки…

А вот насчет семечек Якуб сказал правильно. В тот же день я взял мелочь, которую накопил, складывая в баночку то, что тетя давала мне на чайхану, добавил три новеньких рубля, что подарила мне Мерджан, и купил у чайханщика щербатый треснутый стакан. Мешка у меня не было, но на свалке позади завода я нашел большую жестяную банку.

Несколько дней я скрывал от тети свои торговые операции — по гудку я всегда был на месте, банку с семечками оставлял возле будки под присмотром сапожника дяди Селима. Но долго так продолжаться не могло — тетя узнала про семечки. Узнала и не рассердилась, сказала, что это ничего — по крайней мере, ребенку есть чем заняться. Она даже сшила мне торбочку; я высыпал туда подсолнухи, а жестянку забросил на свалку, туда, где она валялась раньше.