Сбежались женщины, брызгали маме в лицо водой, хлопали по плечам, вливали ей в рот молоко, и мама, открыв глаза, сразу взглянула на небо: на месте ли солнце…

Солнце было на месте, Салим Сахиб! Желтое-прежелтое, оранжевое-преоранжевое, оно стояло точно посреди неба! О камень разбилось не оно, а наше большое зеркало, единственная ценная вещь, которую мы сумели сохранить до самого мая тысяча девятьсот сорок шестого года… Теперь это зеркало превратилось в бесчисленное количество осколков, холодно поблескивавших среди речных камней. Но жизнь его на этом не кончилась, наоборот, может быть, лишь теперь-то и началась истинная его жизнь. «Я красивая…», «Смотри-ка, я ничего…», «Хм, какие у меня, оказывается, брови!..», «Ой, откуда же у меня шрам на щеке? A-а, это я запрошлый год с груши свалилась!..». В двенадцать лет впервые увидать себя в зеркале! Кто сейчас поверит в такое?.. Быть пятнадцатилетней девушкой и вдруг однажды, глядя в осколок зеркала, узнать, что на щеке у тебя шрамик! (Нет никакого шрама! В вас нет изъянов, девушки Бузбулака, аллах создал вас совершенными, и пусть будет проклят тот, кто не верит этому!)

Осколки зеркала девушки в ту весну вместе с учебниками приносили в школу. Осколок зеркала был в кармане у каждого мальчишки, они ловили им солнышко, и на стенах бузбулакской школы, на оконных стеклах, на классных досках, на спинах учителей, на лице, на волосах, на груди красивых девочек играли солнечные зайчики… Ну, убедились теперь, что не солнце разбилось в тот день о прибрежный камень?

«Не троньте, солнце сорвется!». Эти и только эти слова твердил я в малярийном бреду лет семь спустя после этого события. «Не троньте, солнце сорвется!..». Нет, солнце никогда не рухнет с неба!

Солнце взойдет. Потом оно зайдет за горы. И так же, как всегда будет всходить и заходить солнце, цветы вишни, дающей ярко-красную ягоду, всегда будут белые-пребелые. Такие белые, что человек однажды не выдержит и поймет, что должен сказать им что-то. Что сказать, как сказать — это уже не имеет значения…

Снилось мне, что я в поезде, еду в деревню. Лежу на верхней полке. Очень хочется спать, но заснуть не могу: в купе жарко, свет бьет в глаза…

Всякий раз, стоит мне сесть в поезд, я сразу, еще на вокзале, погружаюсь в атмосферу родных мест. Каждое слово, произнесенное так, как говорят лишь у нас, коснувшись моего слуха, что-то рождает в памяти. Особенно если это женский, девичий голос, потому что в женских голосах есть все: бузбулакское утро, вечер, речка, родник, солнечное тепло, дымок самовара, аромат чурека, которым так сладко тянет от тендира… Но сейчас я словно бы сел не на тот поезд: мужчина внизу давно уже бубнил что-то густым баском; голос вроде бы мне знаком, но выговор не наш. Иногда до слуха моего доносился чей-то плач; кажется, плакала девушка. Я не мог разобрать слов, которые она сквозь слезы говорила мужчине, но его слова время от времени достигали моего слуха: «И чего ты во мне нашла? Четвертый десяток, а добиться ничего не добился… Ну, пускай поженимся мы, получим в загсе бумагу, думаешь, жизнь со мной увидишь? Не увидишь ты со мной жизни! Какой я, к черту, муж? Одной жизнь покалечил, восемь лет замуж не выходит, чертовка! И говорил я себе: устроюсь, сразу поеду к ней… Увижу, что вела себя нормально и меня из сердца не выкинула, сюда привезу. Она ж институт кончила, учительница. А главное — у ребенка отец будет… Что я могу сделать?.. Видно, на роду написано жить не по-человечески… — Элаббас повернулся ко мне, увидел, что я проснулся, заговорил громче: — Раз она так со мной, судьба проклятая, плевать я хотел на эту судьбу! И на весь этот протухший мир! Ничего не дает человеку, пока подлецом не сделает! Вон Гияс!.. В Академию устроился! На „Волге“ разъезжает! Ничего, пусть себе… Пускай так живет, а мы как-нибудь по-другому…»

Уже несколько дней Вильма с утра приходит к нам готовить еду и каждое утро выслушивает нечто подобное. Девушка не обижается на Элаббаса. Она если и плачет, то как-то тихонечко, про себя. Но сегодня Вильма, кажется, плакала по-настоящему, и хотя глаза у нее сухие, на щеках дорожки от слез; она смущенно взглянула на меня, хотела улыбнуться, не смогла и, опустив голову, вышла из комнаты.

— Ну вот чего она? А? Ведь я же правильно говорю! Или неправильно?.. — Элаббас кричит это с другого конца комнаты, спрашивая то ли меня, то ли себя.

— Не знаю, Элаббас, сам решай. Но уж больно девушка хорошая. Такой не найти, ей-богу!

— Новость сообщил!.. — Он тяжело вздыхает и садится на кровать. — Будто я сам не знаю, какая она.

— Вот и женись, не завтра жизнь кончается.

Элаббас, вздохнув, отходит от кровати.

— Для тебя, может, только начинается, а для меня, хоть и не конец, но уж во всяком случае не начало. Не хочу никому больше жизнь уродовать. Пусть едет в Ленинград к тетке. Может, найдет хорошего парня, жить будет по-человечески. Да если б не родина моя, я б тут ни на минуту не остался! Знаю: жить не смогу в другом месте! Послужил бы в армии, понял бы, о чем речь!..

— А ворчать-то зачем? Ворчишь, ворчишь на девушку, будто старик какой… С женой сойтись решил — дело другое. Но ведь сам говорил — не вернешься туда. До смерти один будешь.

— Буду!

— Посмотрим…

— Сможешь посмотреть — полбеды. Боюсь, не сможешь ты этого увидеть. Разлучат нас с тобой.

— Кто же это нас разлучит?

— Судьба, милый, судьба. Знаешь, какая это зараза — судьба? Я ее штучки на своей шкуре… — Элаббас махнул рукой. — Ну как ты, к Салиму Сахибу не надумал?..

— Нет, решил не ходить.

— Будешь сидеть, ждать ректора?

— Буду ждать.

— А вдруг он после экзаменов махнет куда-нибудь на курорт?..

— Может, и не махнет…

— Я ведь скоро уйду отсюда, Гелендар. Без меня-то что будешь делать? — Уже несколько дней Элаббас с утра, выпив чаю, уходил в город, возвращался вечером, а вчера сказал, что на днях его обещали устроить на хорошую работу в трамвайном парке. Элаббаса мучило, что, если он уйдет, я останусь в общежитии один.

— Да ведь ждать-то всего ничего осталось. Как-нибудь…

— Как-нибудь… Ладно, вставай, пока горячий… — Элаббас вздохнул, потрогал рукой чайник, постоял, подумал… — Ты вот что, Гелендар, ты слушай, что я скажу: сиди и пиши. Понял? Твое «Письмо к матери» — это настоящее, клянусь! Особенно то место, помнишь, ты мне читал… Ну, где он сует голову под желоб, чтоб мать не слышала рыданий. Прямо мороз по коже!.. И про ту женщину… Как она девчонок своих на замок, чтобы с голода за плохие дела не взялись. Да, подлецов и тогда хватало — в войну! Подлецы были и будут… Вот поэтому сиди и пиши! Голова занята, и время быстрей пройдет! — Он натянул брюки, надел ботинки. — Ну, я потопал. До вечера!

Но писать в те дни я не мог. Слова и фразы, без конца прокручиваясь в голове, выдыхаясь, гасли, и на бумагу ложилось что-то мертвое — чтобы писать, мне не хватало надежды.

Я давно уже никуда не выходил, целыми днями лежал на кровати, погруженный в мечты и раздумья.

Иногда я размышлял об Исмаиле: правильно он сделал, что уехал. С сентября работать начнет. Интересно, женился он? Если женился, какая у него жена: красивая или нет? Думая о его свадьбе, я обязательно вспоминал свадьбы в Бузбулаке и тот особый, удивительный покой, что наступал после свадебного пиршества… И молодых мужей, впервые появляющихся на улице в своем новом качестве: другой вид, другая повадка… Молодухам у нас положено дня три отсидеть дома. И вот когда кончались эти несколько дней и молодая выходила на люди, у нее тоже был совсем другой вид, другая походка, взгляд; молодухи стараются не смотреть на мужчин, прячут огонь, мерцающий в глазах…

Было жарко. Никогда в жизни не знал я такой жары. На верхних этажах заканчивался ремонт. Вильму дядя Антон перевел в только что отделанную комнату, мы с Элаббасом все еще оставались в красном уголке. Может, оставляя нас здесь, поближе к входной двери дядя Антон и вправду намекал: хватит, ребята, выметайтесь, не сегодня-завтра студенты приедут. Но куда нам было деваться?.. Халил-муаллим сказал, что Мазахир снял комнату в крепости. Он мог снять, потому что скоро получит зарплату. Гияс? Про этого можно было не думать: уж если ездит на «Волге», значит, есть крыша над головой. Допустим, Элаббас устроится на работу, тоже скоро будет получать зарплату, и, допустим, не бросит меня. Но когда еще он устроится, когда он ее получит, зарплату?.. Из общежития нам деваться было некуда.