А потом над Хартестом нависла серьезнейшая угроза. Угроза финансовая. Александр потерял значительные суммы на неудачных биржевых операциях; еще больше потерял он на своей провалившейся попытке наладить конный завод; но самым страшным для него стало открытие, что дом незаметно разваливается из-за естественного гниения стен и постепенной усадки грунта. «Надо настилать новую крышу, — сказал ему специалист из компании, обследовавшей состояние дома, — и фактически перекладывать заново все стены». Предварительная прикидка возможной стоимости необходимых работ составила сумму от четырех до пяти миллионов фунтов. У Александра же не было почти никаких средств. Конный завод и ферма никогда не приносили ему никакой прибыли; напротив, они потерпели финансовый крах в год, считавшийся для сельского хозяйства удачным; денег же, наличности у него и вовсе не было: все его богатство составляли только сам дом и земля.
Александра охватила паника, слепая, безрассудная паника. Он вышел на улицу, поднялся по Большой аллее на верхушку холма, остановился там, глядя вниз, на дом — необычайно красивый, безмятежно спокойный, кажущийся золотистым под лучами солнца, — и попытался представить себе, как этот дом будет гнить, разваливаться, умирать. На глаза его навернулись слезы. Он должен найти эти деньги, так или иначе. Он не может предать Хартест. Не имеет права.
Вирджиния была в Нью-Йорке. Теперь она стала проводить там все больше и больше времени. Ему это страшно не нравилось, но он отпускал ее. Она веселела после таких поездок, становилась жизнерадостней, а кроме того, так было больше уверенности, что она не начнет пить снова. Александр позвонил ей, рассказал, что происходит с домом, и был потрясен, расстроен, но где-то в глубине души не очень удивлен, когда она ответила, что у нее уже очень мало осталось от личных ее средств; он спросил (желая сам уклониться от разговора с Фредом, чтобы не расписываться перед ним в своей финансовой несостоятельности и некомпетентности), не сумеет ли помочь им Малыш. Вирджиния сказала, что не уверена, сможет ли он что-нибудь сделать, но обещала поговорить с ним; на следующий день она перезвонила Александру и сообщила, что Малыш не располагает столь значительной суммой.
— Тогда мне придется обратиться к твоему отцу.
— Знаешь, Малыш вызвался предварительно переговорить с ним сам. Чтобы подготовить почву. Ты как, не против этого?
— Очень мило с его стороны, — сухо уронил Александр. Ему становилось все труднее и труднее относиться к Малышу корректно.
Фред был невыносим: держался самодовольно, играл с ним в кошки-мышки, предложил, чтобы Александр продал Ван Гога или Моне. Александр сидел молча, заставляя себя оставаться спокойным и делая вид, будто взвешивает высказываемые ему предложения. Когда Фред заявил, что Хартест следовало бы открыть для посещений и экскурсий, устроить в нем музей старинных автомобилей и парк с развлечениями, Александру стало физически нехорошо; он на мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как комната закачалась и поплыла вокруг него. Потом все же ухитрился улыбнуться, сохранить на лице внешнее спокойствие и дружелюбие.
— Вообще-то, я надеялся на заем, — осторожно произнес он. — Разумеется, на строго коммерческих основаниях.
Вот тогда-то Фред пристально глянул на него, в его глазах вспыхнули огоньки удовлетворенности, и он ответил, что нет, о займе и речи быть не может; а затем, словно стремясь извлечь максимум удовольствия из этого разговора, добавил, что был бы готов дать Александру за Моне очень хорошую цену.
Возможно, он бы даже и тогда пощадил Вирджинию, избавил бы ее от всего, что за этим последовало, если бы только она не поддержала отца и не заявила во всеуслышание, что будет разумно открыть имение для публики, что в Бленхейме и в замке Говард именно так и поступили и от этого они нисколько не пострадали, что, по крайней мере, таким образом удалось бы сохранить дом. Услышав все это, Александр просто рассвирепел, ему захотелось ответить Вирджинии чем-то, что причинит ей такую же боль; именно тогда, в тот самый момент он и понял, как ему придется поступить.
Организовать все, продумать все детали и потом добиться того, чтобы все осуществилось именно так, как было задумано, оказалось довольно сложным делом; Александр, однако, получил от всех этих хлопот даже своеобразное удовольствие.
Подлинно мастерским ходом с его стороны — и главным элементом, от успеха которого зависело все остальное, — стало высказанное им матери предложение привезти к ней на каникулы погостить Георгину. «Мам, — сказал он ей тогда, — мам, по-моему, все эти глупости продолжаются уже достаточно долго. Прости меня, я страшно, просто страшно виноват перед тобой, что так долго держал сторону Вирджинии и не пускал к тебе детей; это было не так просто делать, но теперь я вижу, что был не прав. Я был бы просто счастлив, если бы ты простила меня и позволила привезти показать тебе ну хотя бы одну только Георгину. Она замечательнейший ребенок, не по годам рассудительная, я уверен, что ты ее полюбишь».
Поначалу мать холодно отнеслась к этому его предложению, но потом вдруг так обрадовалась возможности увидеть внуков, ей так захотелось этого, что ее радость даже приглушила то чувство вины, которое испытывал Александр за свою затею. А потом, когда они приехали и Александр увидел, как счастлива его мать и как понравилась ей Георгина, оказалось уже до смешного легко и просто предложить ей привезти туда и Шарлотту, и Макса. Одной, без детей, без веселых поисков припрятанных где-то пасхальных яичек, без праздничного пасхального обеда Вирджинии должно будет показаться в Хартесте очень уныло и тоскливо, особенно когда ей даже будет не с кем поговорить. Но ведь и ему, когда он оставался там один, без нее, почти целых два месяца, тоже было тоскливо, хотя с ним и были дети; может быть, теперь она поймет, как трудно ему было все это вынести, и раскается в своем поведении. И конечно, гениальным ходом было устроить для детей вылазку на пару дней на природу, так что если Вирджиния и позвонит в замок его матери, то не сможет с ними поговорить.
Разузнать, кто из клиентов собирался сделать Вирджинии заказ, тоже оказалось достаточно легко. Имена всех этих людей хранились в бумагах Вирджинии. Порядок и организованность в ее делах были воистину завидными.
Всем этим потенциальным клиентам позвонили сперва врач, который лечил Вирджинию в клинике, а потом и сам Александр и сообщили, что она сейчас не очень хорошо себя чувствует, что в ближайшее время она не в состоянии будет работать, и с их стороны было бы очень любезно, если бы они не обременяли ее заказами; устроить все это оказалось тоже крайне несложно.
Аналогичный звонок был сделан Катрионе Данбар, ей было сказано, что Вирджиния просто не выдержит работы в комитете по организации скачек, доход от которых должен был пойти на благотворительную помощь инвалидам (сама Вирджиния еще раньше сказала Александру, что очень обрадована приглашением войти в комитет и решила принять его), и что Катриона оказала бы Вирджинии большую услугу, если бы сделала вид, будто уже поздно и состав комитета полностью сформирован.
Ну что ж, наверное, всего этого будет достаточно. Конечно, нельзя быть до конца уверенным; но в целом ситуация складывается очень многообещающая. Вирджиния останется в Хартесте одна со своей алкогольной зависимостью и в угнетенном состоянии духа. Няня тоже будет отсутствовать; и к тому же отказ Катрионы включить ее в состав комитета заденет Вирджинию и потому к Данбарам она не пойдет. Александр перед отъездом тщательно проверил, чтобы дверь в винный погреб оставалась незапертой. Конечно, все это может и не сработать; но, вероятнее всего, сработает.
Когда они вернулись назад из Шотландии, Вирджиния, несомненно, уже начала пить снова. Она встретила их не пьяная, но, безусловно, немного выпивши. Александр чувствовал это по ее дыханию. Держался он с ней сухо и холодно.
