А теперь вот Вирджинии зачем-то понадобилось втаскивать свою семью и своего брата, непроходимого дурака и бабника, в тот идиллический мир, который он, Александр, создал с ней вместе и частью которого она была; и ему от этого было больно, очень больно. С ее стороны это было злоупотребление его любовью и его доверием к ней.
Он знал, что никогда не сможет простить этого Вирджинии. Он съездил в Лондон и тщательнейшим образом осмотрел дом; там был кое-какой беспорядок по мелочам: на ковре в спальне появилось пятнышко, исчезли — по-видимому, их разбили — два больших бокала для вина. Но по крайней мере, в доме было чисто и прибрано. Александр стоял в их с Вирджинией спальне и мучительно гадал, не воспользовались ли они его постелью: от одной только мысли о такой возможности ему становилось физически плохо.
Ему пришлось выжидать тогда целый год, прежде чем он смог что-либо предпринять. Это был очень долгий срок, но Александр привык быть терпеливым.
Роман между Малышом и Энджи, кажется, принимал серьезный характер. Александра это не удивляло. Малыша и должно было потянуть на дешевку. Он и сам был, в общем-то, дешевкой. Александр обнаружил как-то на столе у Вирджинии письмо, которое она написала Малышу, но еще не успела отправить, он подержал его над паром и распечатал. Из письма следовало, что Малыш снял для Энджи квартиру в какой-то «деревне». По-видимому, имелась в виду Гринвич-Виллидж. «Пожалуйста, очень тебя прошу, будь осторожен, — писала в том письме Вирджиния, — я понимаю, что ты ее очень любишь, но слишком многое поставлено на карту».
Да, имея дело с ним, им действительно стоило быть осторожными, — всем им, причем очень осторожными.
Как-то в самом начале июля, когда они сидели за завтраком, Вирджиния вдруг посмотрела ему прямо в глаза.
— Александр, дорогой, — сказала она с той особенной, настороженной улыбкой, которая, как со временем узнал Александр, означала, что она собирается попросить о каком-нибудь одолжении или выложить что-то неприятное, — ты не очень будешь возражать, если в конце месяца я съезжу на несколько дней в Нью-Йорк? До того, как мы поедем на лето к Малышу в этот его новый дом в Сконсете?
— Господи, — произнес он, с трудом заставляя себя улыбнуться, — с чего это вдруг? Что случилось?
— Н-ну, у меня там появился один очень многообещающий новый клиент.
— А кто он, этот многообещающий новый клиент?
— По-моему, я тебе о нем уже говорила. Один очень богатый человек, торговец недвижимостью. У него новый дом на Лонг-Айленде. Неподалеку от Бичеза.
— Нет, — ответил Александр, — не помню, чтобы ты мне о нем говорила И как его зовут?
— Э-э… Фрэнклин, — произнесла она, замешкавшись на мгновение. — Тед Фрэнклин.
— Ну что ж, дорогая, я никоим образом не хочу вставать между тобой и твоими клиентами. Точнее, между тобой и твоим успехом.
— Вот и прекрасно, — проговорила она.
Александр обратил внимание, что выглядит она несколько бледной, а взгляд у нее стал необычно тяжелым. Он уже научился понимать, что означает, когда она начинает выглядеть подобным образом.
— Вирджиния, ты себя хорошо чувствуешь?
— Что? А-а… да. — Теперь она избегала его глаз. — Абсолютно хорошо. Устала, но в общем хорошо. Пожалуй, мне нужно немного передохнуть. И тебе тоже. Я знаю, что тебе не хочется ехать в Сконсет, но мне кажется, тебе это было бы полезно.
Александр вздохнул. Меньше всего на свете ему хотелось бы уезжать отсюда на этот проклятый летний отдых у моря да еще в компании Вирджинии и ее семейства; но Малыш и Мэри Роуз приобрели себе новый дом и прислали всем им приглашение; Александр, естественно, заявил, что все, кто хочет, могут ехать, но сам он предпочитает остаться в Англии. Георгина вначале уговаривала и упрашивала его тоже поехать, потом, когда он категорически отказался, расплакалась, и он словно со стороны услышал, как сдается и соглашается провести там десять дней в самом конце лета, после чего они вместе вернутся домой; ему эта поездка по-прежнему казалась бессмысленнейшей тратой времени, но он никогда не способен был спокойно выносить вид расстроенной Георгины.
— Ну… может быть. У меня самого нет никакого желания туда ехать. Но ты-то, конечно, должна поехать. Ты где в Нью-Йорке остановишься, у родителей?
— Не думаю. Нет, не у них. У них мне никогда не удается нормально работать. Я буду в «Пьере».
— И хорошо. Что ж, кажется, все решили. Честно говоря, я не очень понимаю, зачем ты спрашиваешь моего разрешения.
— Не говори глупостей, Александр. Ты же знаешь, что если бы ты был против, я бы не поехала.
— Правда? — спросил он. — В самом деле?
— Разумеется.
— Ну что ж, тогда все в порядке. Но я надеюсь, что к двадцатому числу ты вернешься.
— К какому?
— К двадцатому, Вирджиния. Ко дню нашего ежегодного летнего праздника. Ты что, забыла? Он же тебе, кажется, всегда очень нравился.
— О боже, Александр, извини, пожалуйста. Ради бога, прости. У меня это как-то совершенно ускользнуло из памяти. Да, он мне очень нравится. Это один из моих самых любимых дней. Но я подумала…
— Да, Вирджиния? О чем ты подумала?
— Я подумала, что, может быть, мне бы стоило поехать прямо в Сконсет. Из Нью-Йорка. Если бы не этот праздник. Мне кажется, что так было бы гораздо легче. И я устала. Как ты сам сказал. Но…
Она запнулась. И он понял, что она старается прощупать его, выяснить, сойдет ли ей с рук, если она не будет присутствовать на их большом празднике, который они устраивали каждый год летом.
— Мне бы хотелось надеяться, Вирджиния, что наша совместная жизнь для тебя важнее любого из твоих клиентов, — сказал он, поднося ко рту чашку кофе и снова утыкаясь взглядом в «Таймс».
— Ну, Александр, разумеется. Хорошо, я вернусь. А потом уеду снова. — Она вздохнула.
Он ободряюще улыбнулся ей:
— Вот и хорошо. Так и решим.
Через пять дней она позвонила ему из Нью-Йорка. Не смог бы он обойтись на летнем празднике как-нибудь без нее, только в этот раз? А потом отправить детей на самолете в сопровождении Няни? Сама она здесь страшно занята, очень устала и к тому же не слишком хорошо себя чувствует, мамин врач даже считает, что ей нужно бы несколько дней стопроцентного отдыха. И кстати, он настоятельно подчеркивал, что ей не стоит мотаться туда и обратно через Атлантику. Если Александр ей не верит или хотел бы убедиться во всем сам, то врач более чем готов поговорить с ним. Ей же представляется чистейшей воды сумасшествием возвращаться домой всего на один день; в конце концов, никто на этом празднике без нее скучать не будет, арендаторы и прочие гости хотели бы видеть прежде всего самого Александра, а также детей.
— Я буду без тебя скучать, Вирджиния, — ответил Александр. — Очень. И к тому же Няня терпеть не может самолеты.
— Ну, это не совсем так. Она мне говорила, что в последний раз ей даже понравилось. Она сможет пожить здесь день-другой, а потом вернуться назад. В конце концов, без нас у нее тоже получится что-то вроде довольно длинного отпуска.
— Она не любит отпуска.
— Ну, если ты так заботишься о Няне, то можешь и сам прилететь с детьми немного пораньше. — Голос Вирджинии звучал теперь раздраженно.
— Спасибо. Только этого мне не хватает.
— Извини, Александр. Но что же делать, если я плохо себя чувствую.
— Полагаю, что в данном конкретном случае ты бы могла что-нибудь сделать, — ответил он.
Разумеется, в конечном счете он уступил; он всегда уступал, когда она загоняла его в подобные ловушки; да и какой же хороший муж станет настаивать, чтобы его измученная, больная жена отправлялась в никому не нужный перелет через Атлантику только ради того, чтобы поприсутствовать один-единственный день на домашнем празднестве? Но в душе у него кипела злая ярость из-за того, что она могла забыть об этом празднике, что она способна пропустить нечто столь важное для Хартеста, для него самого, что она считает возможным думать в первую очередь о себе. Теперь же она обманывала его, и обманывала грубо, скверно; Александр отлично понимал, чего ей хотелось: подольше побыть с Малышом, наговориться с ним, поделиться своими проблемами. И несомненно, принять участие в его трудностях. Может быть, опять проявить заботу и предложить Малышу и его потаскушке снова воспользоваться их домом.
