— Я извел все до последнего сентаво, — продолжал Крисанто так же монотонно. — Ждал. Ночевал под навесом на вокзале, в порту. Меня приняли за бродягу и арестовали. Хорошо еще, что я успел зарыть на пустыре свой мешок.

— Они отобрали бы у тебя все начисто, — сказал Иларион.

— В военной полиции проверили мои документы. Потом мне вручили билет и передали меня начальнику поезда. И вот я здесь… — Крисанто замолчал. Он, видимо, устал от такой длинной речи, а может, оттого, что, несмотря на шуточки товарищей, он все выболтал, рассказал о самом сокровенном, о надеждах и их крушении. Тонкие спокойные губы плотно сомкнулись, поля засаленной шляпы низко нависли над изборожденным морщинами лбом.

— Ты снова здесь, — сказал Элихио Брисуэнья, как бы желая приободрить его, — в своей деревне, среди своих однополчан. Ты вернулся, мы остались в живых и будем жить все вместе. — Культя в заколотом булавкой рукаве зашевелилась, словно разозленный зверек, и это плохо вязалось с мягким голосом Элихио.

— Хоко, сынок, — прошамкал старый Аполина-рио Родас, — ты же лучший землепашец в Итапе. Мы тебе поможем стать на ноги. Надо будет очистить оросительный канал, вспахать участок…

— Не знаю, посмотрим…

В углу комнаты сидел на корточках Кучуй и старался привязать к хвосту кошки веревочку от съеденной им колбасы. Земляной пол был весь усеян колбасной шкуркой и покрыт желтыми плевками.

Крисанто встал и собрался уходить. Кучуй оставил кошку в покое, внимательно поглядел на отца. Мы все снова почувствовали себя не в своей тарелке, загалдели и еще пуще засуетились. Нам хотелось хоть ненамного отодвинуть то мгновение, когда придется решать и эту задачу. Но она была рядом с нами, вблизи, вдали, — повсюду, ожидая с минуты на минуту своего решения, а найти его было так же трудно, как и держать по-прежнему Крисанто в неведении, скрывать от него последнее несчастье, которое подстерегало его, спрятавшись в тени нашей веселой дружеской попойки, но она, к сожалению, не могла продолжаться вечно.

— Ну, спасибо за хлеб-соль, сеньоры, — кротко и не без грусти поблагодарил нас Крисанто.

— Куда ты, Хоко? Еще рано! Давай поиграем в карты, — предложил Корасон.

— Да у меня в кошельке кот наплакал, — сказал, улыбаясь, Крисанто, — ни одного реала.

— Не важно, Хоко. Мы же друзья. Потом расквитаемся. Проиграешь, будешь моим должником, после заплатишь… Канталисио! — закричал Корасон содержателю кабачка. — Неси кувшин терере, мы хотим малость промочить горло! Шагом марш…

— Есть, капрал! — сказал кабатчик, отходя от прилавка, за которым он стоял, прислушиваясь к нашей беседе. Молниеносно перед нами появились бомбилья и роговой кувшин с терере.

— Давай угощайся, — настаивал Корасон, вцепившись в руку Крисанто.

— Да я хочу до вечера поспеть в Кабеса-де-Агуа. Идти-то далеко.

— Что ж, мы тебе места не найдем в деревне? Отдохнешь, выспишься у нас, а завтра утром попьешь мате и пойдешь со свежей головой.

— Нет, — отвечал тот, высвобождаясь из рук Корасона, — очень вам благодарен, только я пойду.

Крисанто вышел из кабачка, никто не смел его больше задерживать.

Кучуи пошел за ним следом. Они миновали тенистую площадь и свернули на дорогу. Крисанто шел большими размеренными шагами, Кучуи по-птичьи семенил. Под ногами у них клубилась пыль.

Мы наблюдали за ними до тех пор, пока они не скрылись за поворотом. Крисанто ни разу не оглянулся назад, не посмотрел, идет ли за ним Кучуи или отстал.

— Бедняга Хоко! — сказал Корасон. — Вот тебе и «кончилась наша славная война»!

— Помню, — рассказывал Хосе дель Кармен, будто говорил сам с собой, — после отступления Саавед-ры, дивизион Хромого Льва[87] расположился около Гондры. Мы окопались, как могли, укрепили наши позиции. Я тогда был в роте Хоко. Во время отступления пуля угодила ему в лицо. Рана уже стала гноиться, а он упрямо не покидал своего поста. Дрались насмерть. Солдат у нас не хватало. Боливийцы укрепились напротив наших позиций и били нас с флангов. Мы чуть было сами не попали в ловушку, которую обычно ставили боливийцам. Но те уже разгадали нашу тактику. Мы были на волоске от поражения. Тогда Хромой Лев приказал на самом высоком дереве в лесу повесить знамя, обошел позиции и поговорил с каждым солдатом… — Хосе прервал рассказ, потому что ему протянули кувшин, до краев наполненный терере, подернутого зеленоватой пеной. Он взял бомбилью, сделал глоток — булькнуло в горле. — Это нам и придало сил, — продолжал он. — Мы крепко окопались… На штыках наших винтовок мы несли девиз маршала Лопеса «Победа или смерть».

Перед глазами Хосе дель Кармен снова встала безлюдная далекая пустыня. Но теперь поблескивал не ее песок, а жестяная бомбилья, опущенная в кувшин с терере, который передавали из рук в руки. У нас перед глазами тоже развевалось боевое знамя, укрепленное на высоком дереве, и мы видели лицо командира — Хромого Льва, его проницательные спокойные глаза. Солдаты фанатически любили его. Он подымал их на подвиги этим старым лозунгом времен Великой войны, лозунгом, определившим судьбу народа, над которым от веку тяготело роковое проклятие — война.

—..Так мы продержались несколько недель, переходя от атаки к контратаке, — продолжал Хосе дель Кармен. — Надо было прорвать окружение во что бы то ни стало. Но мы воевали вслепую. Необходимо было раздобыть сведения о противнике. Вот тогда-то и предложили Крисанто месяц отпуска за поимку «языка». Целый месяц побывки. Нет, вы понимаете, что это такое?

— Значит, тогда Хоко и взял боливийца в плен? — спросил Тани Лопес, ожесточенно ковыряя в ухе длинным, кривым мизинцем.

— Да, около Гоидры он наткнулся на индейский колодец, весь заросший тростником и подорожником. Никто не знал, откуда он тут взялся, вокруг была только иссохшая земля, а Хоко и под землей чуял воду. И вот он стал ждать там неприятеля днем и ночью. Хоко знал, что рано или поздно враг все равно приползет к воде. Так оно и получилось. Как-то вечером у колодца наконец появился боливиец. Заморыш, худосочный. Хоко притаился в зарослях и подпустил его поближе. Чтобы получить разрешение на побывку, надо было взять боливийца живым. Тот опустился на колени и стал пить, как пьет лошадь. Потом разделся и влез в воду. Тут Хоко и бросился на него. Боливиец сдрейфил, но так как он был весь мокрый, то выскользнул из рук Хоко, как угорь, и кинулся наутек. Малый-то был хлипкий, зато легкий на ноги. Все-таки Хоко догнал его и схватился с ним. Но тот опять вырвался. Тогда Хоко ничего не оставалось как приставить ему штык к брюху — припугнуть хотел. А боливиец от страху задергался, пропорол себе живот повыше паха да как завопит! Хоко струхнул еще сильнее боливийца. Растерялся, не знал, что делать. Побежал, принес воды из колодца, смыл кровь на животе и приложил к нему размятый лист подорожника. Но пленный продолжал стонать, с каждым разом все тише и тише. Хоко совсем потерял голову. Умрет ведь боливиец, не иначе как умрет. Тогда Хоко взял его на руки, как берут найденного в лесу подкидыша, стал укачивать, будто решил спеть ему колыбельную и убаюкать. «Молчи, братец! — приговаривал он. — Не реви, боливиец! Не бойся ты, авось не помрешь!» Так и пришел на позиции, неся его на руках — еще живого…

— Ну и дела! — заметил Тани, ухитрившись выскрести ногтем серу из уха.

— Хоко отказался от награды. И снова пошел воевать.

— Он что, уже был малость того? — спросил Корасон.

— Нет, еще не был, — ответил Хосе дель Кармен. — Вскоре мы прорвали вражескую оборону, а меня перевели в Толедо. Больше с Хоко я не встречался. Говорят, это у него началось в Гондре, когда он прорыл туннель и, пройдя под укреплением боливийцев, оказался в тылу противника. Хоко бросил больше сотни ручных гранат и одним из первых проник во вражеские позиции. Его отметили в приказе.

Он по-прежнему воевал на передовой, там и хотел остаться… Хоко сам вам про это говорил. Малый он был скрытный, но держался стойко и никого не удивило, что он не желает уезжать. В конце концов он хотел одного — воевать, а там только это и было нужно…