Общее недоумение, беспокойство. В столовой Левше было теперь о чем поразглагольствовать.

— Посмотрите на этих пацифистов из правительства! — кричал он. — В Чако боливийцы уничтожают наши гарнизоны, а в Асунсьоне полицейские расстреливают молодежь, которая просит оружия для защиты от боливийцев!

— А вы что — милитарист? — насмешливо спрашивает Вальдес.

— Нет! — горячится Левша. — Но уж коли война, так не одним же солдатам воевать.

— Все пойдем на фронт! — сказал, отодвигая пустую тарелку, артиллерист Мартинес, нелюдимый, мрачный человек. — Это наша земля, — все должны ее защищать.

— Боливийцы утверждают, что хозяева этой земли они, — вмешался Левша.

— Все дело в королевских грамотах, — заметил Вальдес.

— Или в моли, — с серьезным видом вставил Ногера.

— Какая еще моль? — спросил Миньо.

— Моль Аудиенсии Чаркас[60], — ответил тот. — Помните, мы в школе проходили по истории? Моль, которая завелась в архивах Чукисаки[61] и Асунсьона.

— Не понимаю, какое она имеет отношение к теперешним событиям. Моль! Скажет тоже, — раздраженно фыркнул Мартинес.

— Самое прямое! Это прожорливое насекомое съело королевские указы, пограничную полосу, принцип uti possidetis[62], поглотило реки, все подчистую — и теперь никто ничего не понимает. Ни наши юристы, ни их.

Больше уже никто не мог сдерживаться, и каждый хохотал во все горло.

— Мы будем сражаться за грамоты! — размахивал руками Левша, стараясь перекричать остальных. — Но не за грамоты, съеденные молью в Чаркас и Чукисаки, как говорит Ногера.

— А за какие? — оборвал его тот на полуслове.

— За грамоты и новенькие акции, хранящиеся в несгораемых сейфах помещиков, торгующих танином. Каждый из этих помещиков посильнее нашего правительства, да и всего Парагвая. Вот что вы мне скажете о Касадо? [63] Стоит нам войти в Чако, как мы сразу оказываемся в его владениях. Стало быть, мы будем просить, чтобы нам дозволили умереть за его земли.

— Этого я уж совсем не понимаю, — возмутился один штабной офицерик, по-обезьяньи жестикулируя. — Зачем же нам умирать холостяками за сеньора Касадо?

Ответом ему был общий гогот — всех рассмешила эта наивная игра слов. Левша терпеливо выжидал, пока узники угомонятся, и снова пошел в атаку.

— Нам предстоит не только сражаться за эти самые грамоты и отстаивать интересы парагвайских латифундистов, но и умирать за них и за акции заграничных нефтяных компаний.

— Нет, мы будем сражаться и умрем патриотами! — закричал Мартинес.

— Да, только наш патриотизм будет отдавать керосином, — отрезал Левша, опустив уголки губ. — У крупных предпринимателей острый нюх. Издали чуют, что Чако пахнет нефтью. Целое море нефти скрывает эта земля.

— Так нам и надо защищать нашу нефть! Или ты хочешь отдать ее боливийцам, дьявол тебя задери? — взревел артиллерист.

— Она достанется не им, — ответил Левша. — Даже если они получат всю область Чако. Вот про это мы и должны открыто сказать тем, кто готовит войну, ребята! — крикнул он и стукнул кулаком по столу. — Всем, кто готовит ее в Парагвае и за границей, разным компаниям «Стандарт», «Касадо» и прочим.

— Смени пластинку, Левша, — шепнул ему, подмигивая, Ногера, заметив приближающегося к ним начальника лагеря.

Появление Киньонеса положило конец разгоревшемуся спору. Несмотря на наши шуточки и балагурство, каждый понимал, что война не за горами. Даже для нас. Правда, нам она представляется сейчас чем-то нереальным и бесконечно далеким.

3 августа

Когда план побега хоть и медленно, но все же начал принимать более или менее отчетливые очертания, неожиданно нам объявили о помиловании и зачитали приказ о нашем переводе. Перебрасывают всех. Объявлена всеобщая мобилизация. Всякому понятно, что не сегодня-завтра начнутся бои. Тридцать первого превосходящие силы противника захватили форт Бокерон. Киньонес познакомил нас с выдержками из приказа высшего командования, находящегося в Консепсьоне. Да, на сей раз речь идет не о простой стычке. Очевидно, нарушившие границу боливийцы стягивают войска в надежде перерезать главную водную артерию — реку Парагвай; это все равно что перебить нам хребет. Если удастся завладеть рекою, они сложат нас вдвое и загонят в мешок.

Всех заключенных отправляют в Чако. Там мы будем нужнее, чем здесь. Прогнозы Левши сбылись; впрочем, остальные тоже говорили правду. Наши идейные разногласия разом были сведены на нет. Отныне никаких политических дискуссий. Между Колорадо, либералами и беспартийными заключен мир; между сторонниками войны и ее противниками воцарились согласие и взаимопонимание, словно мы и в самом деле завтра окажемся на воле. Теперь даже со мной кое-кто перекидывается словом. Киньонес стал обходиться с нами по-дружески.

5 августа

За нами пришла лодка. Вечером мы отчаливаем. В осиротевшем лагере остаются только капрал, двое солдат и попугай. Взбудораженный предотъездной суматохой, он так истошно вопил, что даже охрип. Ногера на прощание приласкал птицу: поцеловал ее прямо в крючковатый клюв. Все на радостях смеялись, выкрикивая патриотические лозунги. Попугай что-то буркнул в ответ и, как обычно, спрятал под крыло лысую голову. Когда скалистый остров опустеет, эпитафией на могиле Хименеса будет только хриплый крик этой большой птицы.

Шум и веселая болтовня продолжались и в лодке. Я устроился на корме и смотрел не отрываясь, как постепенно удаляется островок. Теперь мне опять казалось, что он уверенно и стремительно плывет против течения. В последний раз я увидел, как на фоне багряного неба меж зеленых листьев скользнули два мягких голубых крыла.

13 августа

Из Пуэрто-Касадо мы в полночь поездом приехали на сто сорок пятый километр. Довольно долго тряслись в вагоне, потом пересели на разбитые грузовики, которые без остановок дотащили нас до тыловой базы. По дорогам тянутся бесконечные обозы, отряды новобранцев. Идут мимо дорожных комендатур. Мелькают названия, пахнущие родным домом: Касанильо, Посо-Асуль, Кампо-Эсперанса… В свете фар они то появляются, то исчезают в волнах пыли. Чтобы отогнать сон, пишу эти записки.

Рано утром на небольшом песчаном холме показался форт Исла-Пои. За ним сверкает озеро. Играет яшмовая чешуя воды, по берегу лепятся чахлые кустики.

Настоящий оазис на этой прокаленной солнцем равнине, которая по воле случая превратилась в кратер действующего вулкана, пожирающего бездонной пастью пепел людских караванов. Здесь лихорадочно готовятся к контрнаступлению.

14 августа

Всех нас, ссыльных, раскидали в разные стороны. Меня направили в Н-ский полк, стоящий на формировании, а там сразу же поручили сварить похлебку из пушечного мяса по рецептам полевого устава.

Множество мужчин в военной форме оливково-зеленого цвета беспорядочно копошатся на громадной пустынной равнине, словно черви в гниющем куске сыра. Но они не черви, а люди, и они не родились на этой бескрайней, пористой, как пемза, земле. Они ходят по ней пленниками собственной судьбы. Их мобилизовали наравне с грузовиками и вьючной скотиной.

20 августа

С сегодняшнего дня у меня в денщиках солдат по имени Ниньо Насимьенто[64] Гонсалес. Его в шутку окрестили «Вифлеемским младенцем». Я встретился с этим парнем, когда из Асунсьона пригнали свежую партию новобранцев. Он оказался сыном Лагримы Гонсалес. Я подумал об этом с самого начала, как только увидел его имя в списках мобилизованных. Помнится, Лагрима как-то заверяла меня, что если у нее когда-нибудь родится сын, то она назовет его Ниньо Насимьенто. Какие только причуды не бывают у женщин. С тех пор прошло много лет. Сколько? Целая жизнь.