Мария Регалада стала одеваться. Рассеянно причесалась, вслушиваясь в ночные шумы, накрыла мальчика ветхим одеялом, взяла мужскую одежду и, задув огарок, притворила за собой дверь. Очутившись во дворе, она обошла дом и зашагала к кладбищу.

Праздник был в самом разгаре. В зале и во дворе толпились приглашенные. В этой пестрой толпе особенно много было военных, — давно не бритых, в форме цвета хаки и сапогах, к которым пристала засохшая грязь. От них разило потом, конюшней, вонючей болотной трясиной. Но все были весело настроены и держались весьма надменно, словно кичились тем, что приобщили собравшихся к лагерной жизни.

Каждому кавалеристу по-своему льстило устройство этого вечера: ведь его затеяла в честь доблестных покорителей болота, и к их мужскому достоинству прибавлялся ореол славы. Это кружило головы женщинам и волновало их так, как лисий запах волнует кур.

В зале, ярко освещенном угольными лампами, собрались сливки местного общества; неторопливо прохаживались офицеры и унтер-офицеры; вели беседу крупные скототорговцы округи, арендаторы, коммерсанты — члены управления и даже железнодорожные служащие. И, само собой разумеется, собрание почтил своим присутствием священник.

В центре зала вокруг командира эскадрона почтительно теснились его обожатели; у героя дня глаза налились кровью, язык заплетался.

Дамы из церковной общины предупреждали малейшее желание гостей, угощали их ужином; помогавшие им учительницы и другие девушки крутились возле приглашенных. Самые молоденькие барышни в прозрачных кисейных платьях брали штурмом троих лейтенантов, кокетничали с ними напропалую, улыбались и от волнения едва переводили дух. Те, что были постарше и не столь привлекательны, довольствовались более сговорчивыми унтер-офицерами, которые толкались повсюду. Остальные хлопотали с угощением и точно змеи скользили меж танцующих пар, кидая на них завистливые взгляды и выжидая случая, чтобы отделаться от этих бокалов с горячительным, подносов с бутербродами и пирожными, в которые были воткнуты зубочистки с маленькими флажками.

Капитан Мареко не танцевал, что весьма озадачивало и молодых и старых. Ведь он был совсем зеленым юнцом, которому только чин и положение придавали внешнюю солидность. Все видели, что капитанишка был дошлым малым и умел при случае компенсировать свою молодость обычными средствами: надменными взглядами и сознанием собственного превосходства. С видом завзятого повесы он милостиво взирал на всех девиц вообще, не останавливая выбора ни на одной из них. Капитана то и дело потчевали вином, и он все пил и пил, однако никто не мог упрекнуть командира эскадрона в том, что он не умеет вести себя в обществе.

Шум голосов заглушал музыку. Играл маленький оркестр — скрипка, арфа и три гитары. Музыканты восседали на сколоченных на скорую руку подмостках и без роздыха наяривали одну польку за другой. Арфист казался слепым. Он был оживленней других и даже в перерывах наигрывал какие-то мелодии, прижимая к арфе голову, будто вдобавок был еще и глухим.

В патио толклись зеваки и всякая мелкая сошка, прибежавшая поглазеть на праздник из любопытства; больше всего им хотелось как следует разглядеть офицеров доблестной кавалерии. Тут же плясало не меньше сотни солдат, которые на время избавились от непременных своих спутниц — кривых сабель в ножнах. На галерее, в зыбкой полутьме, подкрашенной красным светом китайских фонариков, солдаты танцевали, тесно прижавшись к босоногим женщинам. Облака пыли, поднимаясь с земляного пола, обволакивали пары, липли к обросшим щетиной или гладко выбритым лицам мужчин и к непроницаемым лицам женщин, которые сонно двигались, словно танцевали в объятиях самой смерти где-нибудь на поле сражения.

Музыка тут была едва слышна. Она скупо пробивалась из зала, и солдаты танцевали под собственное «тру-ля-ля», попадая в такт каким-то внутренним музыкальным чутьем. Руки их лежали на женских талиях, а подчас скользили по бедрам партнерш, и в мутных глазах вспыхивали огоньки вожделения. Здесь особенно был ощутим тяжелый запах военного лагеря, исходивший от этих потных мужчин, затянутых в мундиры.

И тогда-то дон Бруно Менорет, не без удовольствия глазевший на бал, который он окрестил «солдатским карнавалом», неожиданно узнал — а может, ему просто померещилось — в слабом мерцании разноцветных фонариков очень знакомое лицо, единственное, какое он никак не предполагал здесь встретить. Дон Бруно Менорет подошел ближе и, к своему изумлению, воочию убедился, что перед ним не кто иной, как его шофер, отплясывающий с могильщицей в окружении босоногих крестьян в надвинутых на глаза сомбреро, будто они стыдливо прятались от чужих взглядов.

Каталонец отошел от танцующих и побрел, шатаясь из стороны в сторону, словно ему разом ударили в голову винные пары, чем нисколько не удивил всех своих знакомых. Некоторым даже почудилось, что он бормотал себе под нос: «Спятил… Совсем спятил!» Дело, очевидно, уже шло к полуночи, потому что в перерыве между танцами священник поднялся с места и попрощался с главным виновником торжества:

— Чудесный праздник, чудесный. Но мне завтра с утра надо служить мессу.

— Конечно. Благодарю вас, что пришли, — сказал капитан.

— Буду молить господа нашего, чтобы свершились все ваши желания, — ответил священник, сердечно пожав капитану руку. — Да осенит вас благодать божья.

— Большое спасибо, отец, — поблагодарил капитан и отдал честь.

Священник вышел из зала, а за ним смиренно просеменили монашки, которые все это время сидели в углу и перемывали косточки гостям. Они столкнулись с доном Бруно. Тот шел с растерянным видом, разыскивая Мареко. Он налетал на всех, кто попадался ему на дороге, и наконец добрался до капитана, взял его за руку и отвел в сторону. На его лице застыло таинственное и вместе с тем испуганное выражение, что, разумеется, не укрылось от глаз торговцев и чиновников.

— Послушайте, капитан… Я знаю, где этот человек, — выпалил он.

— Какой человек? — Налитые кровью глаза капитана вперились в дона Бруно, словно пытались хорошенько разглядеть зыбко очерченную тень.

— Этот Кристобаль Хара… мой шофер. Человек, которого вы разыскиваете.

— Где он?

Каталонец вдруг потупился, уставясь тусклым взглядом в пол, как будто перед ним неожиданно разверзлась зияющая пропасть. Никто — в том числе и сам дон Бруно — не мог бы сказать, действительно ли он решился выдать Кристобаля Хару или, напротив, придумал эту байку, чтобы выслужиться перед начальством, доказать свою невиновность выдумкой невероятной и бессмысленной, столь же невероятной и бессмысленной, как и само появление безоружного Кристобаля среди своих заклятых врагов, пришедшего, очевидно, только для того, чтобы бросить им вызов, продемонстрировав свою отчаянную, поистине сверхчеловеческую храбрость.

Скорее всего каталонец сразу же осознал величие подобного безумства и, вопреки здравому смыслу, решил поставить на карту собственную жизнь, чтобы защитить это безумство, даже переступив границы дозволенного.

Никто не знал и никогда не узнает, чем руководствовался дон Бруно в эту минуту, потому что вдруг поднялся немыслимый переполох, люди с криками опрометью бросились прочь из зала, увлекая за собой толпившихся во дворе ротозеев.

— Прокаженные, прокаженные! — испуганно визжали женщины.

Дикая паника завертела в своем водовороте офицеров, солдат, музыкантов, и только арфист, безучастный к суматохе, продолжал перебирать струны.

Капитан Мареко на мгновение застыл в этой толчее, растерянно хлопая глазами. Мимо него с воплями проносились люди. И тут в тусклом свете, словно порождение кошмара, перед ним выросли танцующие прокаженные, которые странно извивались в пляске, обнажая обглоданные, изуродованные лепрой тела.

А в полумраке галереи, где корчились в танце бесформенные силуэты и маячили причудливые львиные головы, танцевали Кристобаль и Мария. Смрадный запах военного лагеря мгновенно исчез, уступив место повсюду распространившейся приторной и тошнотворной вони, и в этом хаосе Кристобаль приметил, что обезображенные струпьями человеческие маски расплылись в сочувственных улыбках. Прокаженные обступали Кристобаля. Кольцо все сужалось и сужалось. Лицо Марии Регалады было спокойно, таинственно, непроницаемо.