Не многие рисковали брать на себя «расходы по доставке».

Самое большее, что удавалось беглецу, — это найти себе могилу тут же, на плантации. Кто-то сложил песню на двух языках — на испанском и гуарани, в которой рассказывалось о тружениках-пеонах. Песня исполнялась под гитару. В ней говорилось о том, как мытарится поденщик, как круглый год гнет спину под бичом надсмотрщика, а отдыхает только в страстную пятницу, словно и его в этот день снимают с креста. Разница заключалась лишь в том, что после смерти несчастные не обретали славу в веках, как обрел ее искупитель, потому что эти босые, темнокожие Иисусы умирали, но не воскресали, и о них забывали навсегда. Так было не только на плантациях мате, принадлежащих английской компании «Ла Индустриаль пара-гуайа», но и на плантациях других компаний, раковой опухолью проросших в самую глубь страны. Триста лет тому назад эти земли принадлежали миссионерам-иезуитам, и теперь о тех смутных временах вспоминали как об идиллических и патриархальных.

выпевал в песне свои жалобы пеон.

Ни собаки, ни охранники, ни леса, ни болота не могли задержать «Песню менсу».

Только ей удавалось вырваться на волю с плантаций мате. Других беглых не было.

Вскоре после подавления крестьянского восстания 1912 года Касиано Хара и его жена Нативидад приехали в Такуру-Пуку вместе с очередной партией дешевой рабочей силы, завербованной агентами «Ла Индустриаль парагуайа». Воспользовавшись всеобщей неразберихой, агенты затесались в толпу повстанцев и гражданского населения, бежавшую из родных мест.

Касиано и Нати завербовались в Вильярике. Поженились они совсем недавно. Оба были из Сапукая.

В ту трагическую мартовскую ночь Касиано Хара находился в мятежном эшелоне сторонников капитана Элисардо Диаса. Этот эшелон должен был внезапно ворваться в столицу. Нати стояла в собравшейся на станции толпе, провожавшей повстанцев, и кричала вместе с остальными «земля и свобода!». Донос телеграфиста сорвал задуманные планы. Власти выслали навстречу эшелону груженный бомбами паровоз.

Не всем, кто остался в живых после взрыва, удалось уйти от организованных правительством карательных отрядов, которые казнили и расстреливали направо и налево. Касиано и Нати спаслись чудом. Горстки голодных, отчаявшихся беглецов уже много дней бродили в лесах Гуайры. Они пробирались на юг к аргентинской границе, шли вдоль железной дороги, но старались держаться подальше от нее, чтобы не попасть в руки карателей.

В Вильярике они узнали, что расстрелы прекратились и что агенты компании «Ла Индустриаль парагуайа» нанимают людей на работу в Такуру-Пуку. Ка-сиано Хара с женой, как и почти все, бежавшие вместе с ними, записались в головную колонну, которая пошла устилать своими костями дорогу в ад. А они были рады и счастливы: думали, что найдут такой уголок на земле, где можно собственными руками справиться с бедой.

К тому же им выдали аванс наличными.

— Это западня, — сказал тогда кто-то, — в нее только попадись…

Никто не обратил внимания на предостережение: все были ослеплены.

Получив новенькие, еще хрустящие бумажки, Касиано накупил Нати всяких вещей в большом магазине «Ла Гуайренья». Нати их примеряла в задней комнате магазина. Когда, надевая панталоны, она приподняла подол, Касиано впервые за долгое время заметил, какие смуглые, крепкие и точеные ноги у его жены. Он купил ей даже стеклянные бусы, гребень, инкрустированный хризолитом, и флакончик духов. Касиано вывел из магазина настоящую сеньору, возвращающуюся из церкви. Себе он купил пару альпар-гат, шерстяное пончо, нож, пестрый платок и суконное сомбреро. Из грязного зеркала, стоявшего в магазине, на них смотрели улыбающиеся, празднично разодетые мужчина и женщина.

Они вышли из магазина совсем другими людьми.

На последние песо пообедали в шикарном городском ресторане, как богатеи. Первый приличный обед за многие месяцы, когда они питались корнями, гнилыми арбузами, снятыми по дороге на заброшенных ранчо.

Первый приличный обед. И последний. Но тогда они еще этого не знали. Им вскружили голову наивные мечты о новой жизни.

— Может, Нати, не так уж там плохо, как рассказывают, — сказал довольный Касиано, глядя в окно на улицу.

— Дай бог, che karaí! [32] — пробормотала Нати, склонив голову над пустой тарелкой, словно прошептала «аминь».

На рассвете колонна двинулась в путь. Людям предстояло не только пройти пятьдесят лиг, но и перебраться через горную цепь Каагуасу, прежде чем они доберутся до плантации. Их подгоняли верховые надсмотрщики, которые не давали им отдыхать, разве что ночью, да и то всего несколько часов, и на дорогу ушло меньше недели. Съестные припасы быстро кончились. Воду пили из мелких речушек вместе с лошадьми надсмотрщиков.

Прежде чем углубиться в девственную сельву, перешли вброд реку Мондай. Она была как бы водяными воротами плантаций мате.

Некоторые шутили:

— Мондай!..[33] Воровская речка! Окропите себя этой водичкой!

Мужчины хотели искупаться. Им не разрешили. Некогда.

Роскошные наряды Нати превратились в лохмотья. Костюмы Касиано и остальных мужчин тоже пришли в негодность. Лес рвал в клочья и платье и надежду. Плетеные, стальной крепости бичи, укусы клещей и москитов, змей и скорпионов, первые атаки малярии, первые приступы страха вернули этих людей к действительности, которая медленно, но неумолимо надвигалась на них.

Многие навсегда остались лежать на этой бесконечной дороге. Надсмотрщики пытались поднять их хлыстами, но желтая лихорадка или укус змеи оказывались сильнее хлыстов. Тогда упавших оставляли на дороге, предварительно пустив пулю в лоб, чтобы уж наверняка не оказалось притворщиков.

Идущие впереди время от времени слышали выстрелы. Умирал очередной мученик. Одним спутником становилось меньше. Он навсегда исчезал, превращался в ничто. Следующим мог стать любой из них.

Теперь они это знали. Но было уже поздно.

— Мы просчитались, Нати, — бросил Касиано на ходу. — Попали из огня да в полымя.

— Какой ужас…

— Да ты не расстраивайся. Мы туда ненадолго!

Ее зеленоватые глаза затуманились — будто пожухли два листочка, которые лошадь надсмотрщика растоптала на черной земле, на бесконечной дороге в Такуру-Пуку.

Плантация была огромной. Никто не знал, где она кончается. Любой участок мог оказаться центральным. Безраздельная власть управляющего Агилео Коронеля неумолимо простиралась на все земли, принадлежащие компании. У Коронеля были помощники: надсмотрщики, охранники. Берега реки и болот, лесные тропы, самые глухие уголки ими кишмя кишели.

На другом берегу Параны начинались аргентинские плантации мате. Парагвайские поденщики думали о них с щемящей тоской. Так, вероятно, грешники в аду думают о чистилище.

Агилео Коронель как из-под земли появлялся на лесных просеках. Белая каска. Темное лицо. Сидит на своем буланом жеребце, высоко задрав голову, и наблюдает, как, согнувшись в три погибели, сборщики мате тащат на себе огромные тюки листьев. В каждом тюке восемь арроб[34]. Тюк вдвое выше и в десять раз шире обливающегося потом изнуренного тела. Коронель, не слезая с лошади, нередко проверял вес тюка. Управляющего всегда сопровождал Хуан Крус Чапарро, полицейский начальник, назначенный компанией из обитателей Такуру-Пуку. Эту неотступную тень Коронеля — одноглазого, тучного, рябого Круса, — пожалуй, ненавидели больше, чем самого управляющего. За глаза Чапарро называли Хуан Курусу[35], или просто Курусу, потому что он был тенью креста, на котором распинали пеонов, и потому что его хлыст обрушивался также стремительно и беспощадно, как крестоносная змея.