— Я совершил п-п-п-п-п-п-п-обег, — отзаикался я.

Полицейский долго и испытующе смотрел на меня.

— А вы в этом уверены? — спросил он с совершеннейшей серьезностью.

Уверен ли я в том, что меня не повесили и что я вообще жив? Мне сделалось очень дурно, все завертелось перед глазами, небо столкнулось с землей, страшный удар от их столкновения отскочил в живот, и внутри у меня все разжижилось. Во рту стало гадко. Руки так ослабли, что плетьми упали вдоль скорченного моего тела, глаза в глазницах завертелись, каждый по-своему, в разные стороны, веки затрепетали, как крылья вспугнутой птицы, в голове воцарился тяжкий гул; голова моя с каждой пульсацией крови раздувалась, как надуваемый пузырь. Полицейский обращался ко мне, но слова его долетали до меня словно из дальней дали, и мне приходилось невероятно напрягаться, чтобы понимать их.

— Я полицейский Лисс, — говорил он, — а это мое личное полицейское отделение, и мне бы очень хотелось услышать ваше мнение о нем, потому что я истратил много времени и сил на то, чтобы сотворить из него куколку.

Я чувствовал, как рассудок мой мужественно сражается с наступающими на него со всех сторон необъяснимыми необъяснимостями, как у него, фигурально выражаясь, подкашиваются ноги, как он падает на колени, но все же продолжает борьбу и не сдается. И я знал неопровержимым знанием, что если я хоть на секунду потеряю сознание, то тут же и умру. Я знал, что никогда не смогу пробудиться от того кошмарного сна, в котором пребывал, что я не смогу даже рассчитывать на то, что буду когда-либо способен понять происходящее со мною, если мне изменит память и я позабуду, утеряю хоть одно звено из всех тех событий, которые пережил в тот мучительно-горький день. Я знал, что он вовсе никакой не Лисс, а Мэтерс. Но я точно знал, что Мэтерс мертв. Я также знал, что мне придется поддерживать беседу с этим полицейским и притворяться, что все происходящее — вполне естественно и обычно, а потом, улучив момент, я попытаюсь совершить побег еще раз, попытаюсь спасти свою жизнь — в последний раз? — прибегнув к помощи велосипеда. Я бы отдал все, что у меня было, отдал бы все на свете, все сундуки, сейфы и металлические ящички с деньгами за то, чтобы в тот момент взглянуть в сильное лицо Джона Дивни.

— Тут у вас хорошо устроено, — пробормотал я, — но почему внутри стены частного дома?

— Ответ на этот вопрос очень прост. Уверен, что вы его знаете.

— Нет, не знаю.

— Ну, даже если не знаете, то в любом случае, это элементарно — рудиментарно просто. Полицейское отделение размещено здесь, чтобы сократить расходы. Если бы здание полицейского отделения построили, как это обычно делается, со служебными помещениями и казармой для полицейских, то такое здание считалось бы как отдельное недвижимое имущество, а вы никаким представлением и представить не можете, как скакнули в этом году цены на буквально все.

— Скакнули? Куда?

— Вверх, конечно. За какую-то там склянку с желтой сладкой газированной водой изволь целое состояние выложить — я бы все равно такую воду не пил, — а уж за техническое образование — страшно подумать, сколько нужно платить. После этого разве можно удивляться тому, что страна находится при последнем издыхании. Фермеры, считайте, разорены, и хорошо, если у одного из десяти все бумаги в порядке. Я вот вручил уже восемнадцать вызовов, и на следующем заседании выездного суда будет рассматриваться масса дел. А сколько штрафов будет уплачено! Так почему у вас на велосипеде не было никаких огней, ни больших, ни малых?

— Фару украли.

— Украли, ну я так и думал. За сегодняшний день это уже третья украденная фара. И четыре насоса в субботу. В минувшую. Тут у нас такие есть личности — утянули бы из-под вас седло при первой же возможности. Вы бы и не заметили. Хорошо, что шину нельзя снять так же просто, как насос. Дайте мне описание похищенного предмета, расскажите во всех деталях, ничего не упуская. То, что для вас может показаться неважным, для опытного следователя может стать важнейшим ключом к верному решению проблемы.

Мне было все так же тошно, но эта беседа несколько успокоила меня. Я чуть-чуть пришел в себя и даже стал понемногу подумывать о том, как бы выбраться из этого отвратительного дома. Полицейский открыл толстую учетную книгу, которая, как мне показалось, была половиной значительной большей книги, обрезанной так, чтобы она могла уместиться на узеньком столе. Полицейский стал задавать мне вопросы относительно фары, потом тщательно записывал ответы. Его ручка громко скрипела, а сам он переставал сопеть всякий раз, когда ему встречалось слово, в котором он не знал, как верно расставить буквы. Полностью поглощенный трудным делом записывания моих показаний, он не поднимал головы, и я мог беспрепятственно его разглядывать. У меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что у полицейского было лицо Мэтерса. Но теперь лицо это приобретало нечто детское, словно собравшиеся на лице старика за всю его долгую жизнь морщины и морщинки, столь ясно видимые в первый раз, когда я его увидел, сильно сгладились под каким-то благотворным воздействием, а то и вообще исчезли. Полицейский выглядел столь кротким, столь добродушным и вовлеченным в борьбу со словами, которые, несмотря на их крайнюю простоту, никак не хотели писаться правильно, что передо мной опять забрезжила надежда. Если посмотреть на него спокойным и оценивающим взглядом, то он вовсе не был таким уж страшным, как мне показалось сначала. А может быть, мне вообще все это снится или я просто попал во власть какой-то ужасной галлюцинации. Вокруг меня было столько всего, чего я не понимал и, наверное, не пойму до конца жизни: лицо старого Мэтерса, которого я убил и в землю закопал, прицепленное к голове, сидящей на огромном и толстом теле; идиотское помещение полицейского отделения, расположенного внутри стены дома, не имеющего к полиции никакого отношения; еще два полицейских гигантских размеров, от которых я сбежал... Но, по крайней мере, я нахожусь недалеко от своего дома, и возле калитки меня ждет велосипед, который отвезет меня домой. Интересно, попытается ли этот полицейский остановить меня, если я объявлю ему, что отправляюсь домой? А может быть, он знает что-то о черном ящичке?

Он завершил свои записи, тщательно высушил чернила промокательной бумагой и, положив передо мной книгу для того, чтобы я расписался, очень учтиво подал ручку, древком ко мне, пером от меня. Взглянув в раскрытый журнал, я увидел, что целых две страницы исписаны очень крупным, детским почерком. Я решил: не буду рассказывать о том, что забыл, как меня зовут, чиркнул что-то вместо подписи, закрыл журнал и, передав его назад полицейскому, сказал непринужденно и даже небрежно:

— Ну что ж, мне пора. Я пошел.

Он покачал головой, словно сожалея о том, что мне приходится уходить.

— Раз пора — значит пора. Извините, но я не могу предложить вам ничего теплого. Ночь прохладная, и вам совсем не помешало бы что-нибудь потеплее накинуть на себя.

Я чувствовал, как ко мне постепенно возвращаются силы и решимость, а после этих слов ощутил еще более сильный прилив жизненной энергии, почти полностью изгнавший из меня слабость. Многое, очень многое нужно было обдумать, но я буду заниматься этим, решил я, уже в тиши и спокойствии своего дома. Я отправляюсь домой немедленно и по дороге не буду глядеть ни направо, ни налево — только вперед. И я уверенно поднялся из ниши.

— Прежде чем уйти, мне бы хотелось спросить у вас кое о чем. Некоторое время назад у меня украли черный металлический ящичек, и вот уже несколько дней, как я его ищу. У вас случайно нет никаких сведений о нем?

Сказав это, я тут же пожалел о сказанном — если передо мной все-таки Мэтерс, пусть и непонятным образом оживший и странно изменившийся, то он может провести связь между мной и ограблением и убийством, которым он подвергся, и тогда он тут же обрушит на меня какое-нибудь ужасное возмездие. Но полицейский лишь улыбался и напустил на Мэтерсово лицо исключительно понимающее выражение. Он уселся на край стола и забарабанил по нему кончиками пальцев. Потом вдруг посмотрел мне в глаза — впервые с момента нашей встречи, — и я на мгновение ослеп, словно взглянул на солнце.