Она посмотрела на свои часы, которые еще не переводила на Европейское время, и улыбнулась. Через шесть часов в Калифорнии будет десять утра, и эти уроды обнаружат вместо нее бабушкину куколку, подарившую ей три дня свободы, за которые она успела встретиться с Геной, забрать из нескольких фондов дедушкины акции и открыть привилегированный номерной счет в Люксембурге, — пусть теперь ищут ее по всей единой Европе!
Параллельно Гена, чтобы убить время, начал убирать квартиру. Под тахтой, в том месте, куда он затолкал медный кувшин, никакого кувшина не оказалось. Вместо этого Гена напоролся на выброшенный в порыве отчаянья хоттабычевский драгоценный булыжник, который почему-то не исчез вместе со всеми сокровищами. Гена не стал искать кувшин; даже булыжник, несмотря на свою вероятную ценность, показался Гене совершенно лишним в его жизни нынешней, нормальной и объяснимой, в отличие от той, волшебной, предыдущей. Он сначала хотел его даже выбросить, но потом решил взять с собой. На память. Он подумать не подумал о возможных неприятностях на таможенных воротах Российской Федерации — наличие булыжника и отсутствие кувшина настраивали его на совершенно другие мысли: был ли Хоттабыч сам по себе или плодом его компьютерных галлюцинаций.
Он вернулся к компьютеру и нашел сайт Хоттабыча.
— Введите ваши предложения для перевода на другие языки, — предложил Хоттабыч-сайт. — И укажите язык для перевода.
Гена долго пялился в монитор, не в силах ничего придумать. Ему казалось, что вот сейчас он должен изречь какую-то очень важную фразу, которая могла бы поставить аккордную точку этой невероятной истории, но точка никак не выходила. То ли потому, что для точки было еще рано, то ли потому, что точка эта не была в компетенции Гены. Так никакой точки и не поставив, Гена выключил компьютер и решил, что в следующий раз он посетит в сети Хоттабыча, когда ему будет что сказать. Сказать просто «спасибо» почему-то даже не пришло ему в голову.
В рюкзаке, неплотно набитом почти всеми Гениными вещами (немногочисленные крупные стационарные предметы не в счет), легко нашлось удобное место для булыжника, и Гена проверил паспорт, билет, оставшиеся деньги, газ-свет, одиноко посидел на дорожку и, окинув недолгим прощальным взглядом свою бабушкину квартиру, набросил на плечи рюкзак и оставил дом прочь.
Краткое содержание двадцать первой главы
Гена собирается в аэропорт. Прибираясь перед уходом, он обнаруживает булыжник-жемчужину, оставшийся от Хоттабыча, и берет ее собой. Он посещает Хоттабыча в Интернете, но не знает, что ему сказать, и, главное, — как.
Глава 00,
которая не есть окончание начальной главы и ничего не закольцовывает, а является как бы последней и потому номера лишена, что ее номер лишен смысла.
Гена шел к писателю — прощаться.
Писатель переехал в свою прежнюю квартиру на Лесной и утверждал, что Гене добраться до писателя гораздо проще, чем писателю до Гены, — две минуты от метро. Тем более, что он — писатель — все время дома: пишет. А Гене будет по пути в аэропорт: от дома писателя до Шереметьева-2 — пять долларов на любой тачке.
В подъезде дома, отстроенного из откровенно номенклатурного кирпича. Гена набрал на панели домофона номер квартиры писателя, и ему сразу открыли, не используя переговорные возможности устройства. Он поднялся на лифте на тринадцатый этаж и, войдя в открытую дверь квартиры, обнаружил писателя в немеблированной гостиной сидящим на полу перед телевизором.
— Тихо, — сказал писатель. — Подожди, уже конец. В телевизоре происходило вот что:
— Если хотите, я вам расскажу, — улыбнулась черно-белая Алиса.
— Конечно, рассказывай, — отозвались ребята на фоне крупного плана маленькой Наташи Гусевой.
— Боря… — Алиса выдержала драматическую паузу, — станет… знаменитым художником.
— «Быть знаменитым некрасиво…» — отозвался кто-то из ребят цитатой из Пастернака на фоне общего восхищенного гур-гура и панорамы, закончившейся на улыбающемся пионере.
— Его выставки, — продолжала медленно Алиса, — будут проходить не только на Земле, но и на Марсе. И на Венере. — Она сделала паузу, переводя взгляд как бы на следующего собеседника. — Мила… станет детским врачом… к ней будут прилетать со всей Галактики. Катя Михайлова… выиграет Уимблдонский турнир. А поможет ей в этом Марта Эрастовна. Садовский станет обыкновенным инженером. И изобретет самую обыкновенную машину времени: Лена Домбазова… станет… киноактрисой. О ней будут писать стихи. А стихи будет писать…
— Это что? — спросил Гена, кивая на телевизор.
— Детство, разве не видишь? Ты можешь секунду помолчать?..
Гена увидел рядом со стеклянным столиком, на котором стоял телевизор, картонную коробку из-под видеокассет с разноцветными кадрами из фильма, и еще увидел, что счетчик видеомагнитофона отсчитывает секунды ленты, и спросил писателя:
— А почему все черно-белое? Фильм же цветной. У тебя что, декодер барахлит?
— Ничего у меня не барахлит! Просто пятнадцать лет назад, в детстве, у меня не было цветного телевизора! Ты можешь потерпеть две минуты? Вот! Ключевой момент!
— Мне пора, — сказала Алиса серьезно и грустно, отступая в глубь экрана, чтобы уходить назад, в будущее.
— Алиса! — позвал за кадром голос Фимы Королева. — А обо мне ты забыла?
— Ты… хочешь быть известным путешественником?
— Конечно, — ответил Фима, пожимая плечами, — что за вопрос?!
— Значит, будешь им…
— Вот! — заорал писатель. — Вот!
— Но к сожалению, — продолжала Алиса, — в твоих книгах о путешествиях будут ошибки, от желания… — она как бы подбирала слова, — приукрасить.
— Согласен, — вздохнул Фима.
— А если не верите, — грустно сказала Алиса, — убедитесь сами, когда попадете к нам.
— А как мы туда попадем, если нас не пускают? — недоумевал Фима, указывая на закрытую в будущее дверь.
— Своим ходом. Год за годом. И доберешься, — отозвался Садовский.
Тишину, сменившую их голоса, съела песня о далеко прекрасном, и маленькая девочка в черно-белом коричневом школьном платье с пионерским значком на черном фартуке и с черно-белым красным галстуком вокруг кружевного воротника повернулась, чтобы навсегда уйти из прошлого писателя в свое гостеприимное будущее, но вдруг остановилась и улыбнулась, как бы уже издалека. Пропал, силой вещего кинематографического наезда, и пионерский галстук, и школьная форма, и только ее улыбка и глаза остались недолгим зовом, пока их не разделила со зрителем кирпичная стена, закрывшаяся дверь и титры.
Писатель, которого Гена не решился прервать, с серьезным выражением лица дослушал песню до конца и даже, как показалось Гене, скрытно вздохнул, выключая видик и телевизор.
— Ну что, — сказал он, — а теперь — яйцо! Детство так детство.
— Чего? — не понял Гена.
— Пошли на кухню. Кофе будешь?
— Да я бы лучше пивка…
— Тебе что здесь — бар, что ли?
— Ну ладно, давай кофе… При чем тут яйца? Точить будем?
Они были уже на кухне, и писатель достал из холодильника здоровенную банку «Тэйстер'с Чойс».
— Точить будем лясы, — сказал он. — Сытым соловьям и басни — еда. Вот это коричневое — сахар. Чайник горячий. Молока нет. Чашка. Ложка. Яйцо — это человек. Такой — человек-яйцо…
— Шалтай-Болтай, что ли?
— Сам ты Шалтай-Болтай. Гоголь-Моголь. Писатель принял позу памятника Пушкину на одноименной московской площади и продекламировал:
В этом доме жил и умер
Николай Василии Гоголь —
Так написано на доме,
Где он Гоголем ходил.
Умер в доме, где жил. Гоголь,
Кабыон не жил — не умер
В желтом доме на бульваре,
Умер потому, что жил.
Может, на моем на доме
Про меня потом напишут:
В доме номер… жил и помер…
Изведя ведро чернил…
Или, может, не напишут.
Это значит — я не умер,
Или, очень вероятно,
Это значит — и не жил.
