Когда Марсель вошла в большую рощу, где думала найти своих хозяев, ей показалось, что она попала в девственный лес. Кругом расстилались густые заросли. Почва была размыта и изрезана оврагами. Видно было, что речушка, разливаясь во время дождей, производила здесь немалые опустошения. Великолепные буки, ольхи и осины, наполовину вывороченные из земли, в величавом беспорядке склонялись друг над другом; их мощные корни лежали, обнаженные, на влажном песке, словно свившиеся в клубки гидры и змеи. Речка, растекаясь сетью мелких ручейков, исчертила причудливым узором зеленое пространство сверкающих росой лужаек, по которым ползли мощные лозы терновника, переплетаясь с высокими лесными травами, разросшимися на свободе во всей своей буйной красе. Никакой английский парк не мог бы воссоздать эту роскошь природы, эти живописные массивы зелени, это множество прудов то с песчаными, то с покрытыми цветочным ковром берегами, эти гирлянды зелени, перекинутые через потоки, эти прихотливые неровности почвы, эти прорванные плотины, эти сваи, поросшие мхом и как будто нарочно брошенные здесь, чтобы дополнить красоту пейзажа.

Марсель остановилась в восхищении и долго простояла бы так, погрузившись в мечтательное созерцание, если бы не маленький Эдуард, который носился по лесу, как вырвавшийся на свободу молодой олень; ему хотелось пробежать по гладким, как бархат, прибрежным пескам, чтобы отпечатать на них следы своих крохотных ножек. Страх, что он упадет в воду, заставил Марсель прийти в себя; она побежала за ним и, догоняя его, углублялась все дальше и дальше в эти зачарованные дебри; ей казалось, что она видит прекрасный сон, один из тех снов, когда природа является нам в своей совершенной красоте и нам чудится, что мы побывали в земном раю.

Наконец на противоположном берегу она увидела мельника и его мать. Он ловил сетью форель, она доила корову.

– Вот те раз! Наша милая гостья! Вы уже встали? – воскликнул мельник. – А мы тут для вас стараемся. Моя старенькая матушка все беспокоится, что нечем вас потчевать; а я говорю, что наше угощение будет от чистого сердца и вы не взыщете. Мы не повара и не трактирщики, но когда гости кушают с аппетитом… а хозяева угощают от души…

– Напрасно вы так хлопочете обо мне, друзья мои, – сказала Марсель, направляясь к ним с ребенком на руках и смело ступая на доску, перекинутую вместо мостика. – Я еще никогда не спала так хорошо, как у вас, и никогда не видала такого чудесного утра. Но каких прекрасных форелей вы наловили, а ваша матушка надоила такого густого молока! Вы меня балуете, и я просто не знаю, как вас благодарить.

– Мы не желаем лучшей благодарности, как слышать, что вы довольны, – сказала старушка. – Нам никогда не приходилось принимать таких знатных господ, как вы, и мы не знаем настоящего обращения; но сразу видно, что вы особа благородная и не станете осуждать нас. Ну, пора домой, сейчас и лепешки поспеют. А малыш небось ягоды любит, – у нас есть и садик, пусть он там клубникой полакомится.

– Вы такие хорошие люди и у вас так красиво, что я готова провести здесь всю жизнь!

– Неужели? – добродушно усмехнулся мельник. – Ну, что ж, раз здесь вам по сердцу… Видите, матушка, наш край не так уж плох, как вам кажется! Недаром я говорил, что и богатой особе здесь может понравиться!

– Да, – сказала мельничиха, – разве что замок выстроить, только вряд ли будет он к месту.

– А вам здесь не нравится? – с удивлением спросила Марсель.

– Ну, мне-то уж ладно, – ответила старушка. – Я весь свой век провела в этом краю и, даст бог, тут и помру. Уж семьдесят пять лет, как я живу здесь, успела привыкнуть и поневоле довольствуюсь тем местом, которое отведено мне на белом свете. Но если бы вам, сударыня, довелось пожить у нас зимой, вы бы не сказали, что вам здесь нравится. Когда полые воды затопят наши луга и даже во двор к себе не выйдешь – нет, нет, какая уж тут красота!

– Ну, женщины всего боятся, – сказал Большой Луи. – Вы же знаете, что дома нашего вода не унесет и мельница у нас прочная. А уж с плохой погодой приходится мириться. Всю зиму, матушка, вы ждете лета, а пока стоит лето, вы все горюете о том, как будет зимой. Но я вам скажу, что у нас можно жить счастливо и без забот.

– А почему у тебя слово с делом расходится? – возразила мать. – Это у тебя-то нет забот? Поди какая радость, что ты мельник и что дом твой то и дело заливает! Если бы я взяла да рассказала, как ты иногда жалуешься, что и мельница твоя никуда не годится и что богатства тебе никак не нажить…

– Стоит ли, матушка, труда повторять все глупости, какие у меня порою с языка срываются. – Говоря это тоном упрека, высокий мельник смотрел на мать с трогательной нежностью, почти с мольбой.

Этот разговор не казался Марсели таким пустым, каким он, быть может, представлялся до сих пор читателю. При ее необычайном душевном состоянии она хотела услышать, что думают и говорят о своей жизни деревенские бедняки, которым все-таки живется легче, чем городской бедноте. Ей хотелось узнать эту жизнь или испытать ее на себе вовсе не потому, что она находилась во власти каких-то романтических идей. Анри, сомневаясь, что она способна на такой подвиг, дал ей довольно ясное понятие о подлинных лишениях и страданиях этих людей. Но она была уверена, что у нее хватит мужества перенести все невзгоды; интересуясь мнением своих хозяев, она хотела знать, смотрят ли они на жизнь философски или от природы равнодушны ко всему и доступно ли им, хотя бы в какой-то мере, чувство поэзии и любовь – это еще более возвышенное, более могущественное чувство, владевшее ею с такою силой. Едва только Большой Луи удалился, чтобы, как он выразился, отправить своих форелей на сковородку, она решила выказать некоторое любопытство.

– Так, значит, вы не чувствуете себя счастливой? – сказала она мельничихе. – И ваш сын, несмотря на свой веселый нрав, тоже бывает иногда недоволен жизнью?

– Ах, сударыня, – ответила добрая женщина, – я не желала бы никакого богатства и все бы меня радовало, будь только он у меня счастлив. Покойный муж мой всегда был всем доволен, и дело у нас спорилось; но он скончался, не успев семью на ноги поставить, и мне пришлось одной вести хозяйство и с горем пополам детей воспитывать. И досталось каждому не ахти какое наследство. Вот мой Луи получил мельницу. Его прозвали Большой Луи – как звали отца Большой Жан, а меня Большая Мария, потому что нашу семью ростом Бог не обидел и все мои дети прямо великаны. В этом у нас нет недостачи, а что до остального богатства, так оно не бог весть как велико, и на многое рассчитывать не приходится.

– Но все-таки почему бы вам хотелось быть богаче? Разве вы страдаете от бедности? Мне кажется, что дом у вас не плохой, хлеб прекрасный, здоровье отличное.

– Да, да, слава богу, у нас есть все необходимое, а сколько людей, и не нам чета, в нужде живут. Но, надо вам сказать, сударыня, что человек бывает счастлив или несчастлив, смотря по тому, какое у него на этот счет понятие…

– Вы это совершенно правильно говорите, – сказала Марсель, пораженная простодушной мудростью и верным чутьем мельничихи. – Но, если вы так здраво рассуждаете, почему же вы недовольны?

– Да ведь это вовсе не я жалуюсь, а мой Большой Луи, или, вернее сказать, я потому и сетую, что он недоволен и не жалуется: держит себя в руках и меня боится огорчить. А уж когда ему невмоготу, бедному моему сыночку, у него только одно слово вырывается, но у меня сердце так и падает. «Никогда, матушка, никогда!» – скажет, – и это значит, что он уж ни на что не надеется. Но нрав у него веселый (как у моего дорогого покойника), и он тут же опомнится и начнет всякие небылицы рассказывать, не то чтобы меня утешить, не то надеется, что задуманное все-таки сбудется.

– Что же это он задумал? Какой-нибудь чести домогается?

– Вот то-то и есть, что большой чести домогается, да только это одно сумасбродство. И не в деньгах тут дело, не жаден он нисколько! Когда был у нас семейный дележ, так ведь он братьям и сестрам все, что они хотели, уступил; а чуть только заведутся у него денежки, готов отдать их первому, кто попросит. И нет в нем никакого чванства: ведь он всегда по-крестьянски одевается, – а сам образование получил, и средств бы у него хватило одеться не хуже городских. Нет у него и дурных замашек, не любит он деньгами сорить и вообще всем довольствуется и свое место знает.