– Так в чем же дело? – спросила Марсель, незаметно покорившая мельничиху приветливым выражением лица и задушевным тоном.
– Само собой разумеется – любовь! – ответила мельничиха с таинственной улыбкой и той тонкой проницательностью и душевной чуткостью, которые, когда дело касается чувства, мгновенно создают между женщинами доверие и взаимное сочувствие, невзирая на разницу в возрасте и общественном положении.
– Вы правы, – сказала Марсель, почувствовав эту внезапно установившуюся близость, – любовь – это главная забота молодости. Значит, женщина, которую он любит, богаче его?
– Что вы, она не замужем! Мой Луи слишком честен и не станет заглядываться на замужнюю! Это девушка, молодая и, надо сказать правду, красивая. Но она богата, очень богата! И сколько бы мы умом ни раскидывали, родители никогда не согласятся отдать ее за мельника.
Марсель, пораженная сходством между любовной историей мельника и своей собственной, почувствовала живое любопытство.
– Если эта девушка, красивая и добрая, – сказала она, – любит вашего сына, она в конце концов выйдет за него.
– Я то же самое говорю иногда; а что она его любит – меня, сударыня, не обманешь, хотя мой Луи этому не верит. Но она девушка разумная и не скажет мужчине, что пойдет за него против воли родителей. А потом, она непрочь посмеяться и подразнить, как это и полагается в ее возрасте; ведь ей только восемнадцать лет! Но ее уловки доводят бедного мальчика до отчаяния. Иной раз, когда вижу, что он ничего не ест и ворчит на Софи – это наша кобыла, с позволения сказать, – я ему выкладываю все, что думаю. И он мне как будто верит; он знает, что я лучше понимаю женское сердце. Я вижу, что красотка так и зардеется при встрече с ним, а когда приходит сюда, ищет его глазами. Мне бы, пожалуй, не следовало говорить ему это, – я только масла в огонь подливаю, надо бы стараться, чтобы он ее из головы выкинул.
– Почему? – спросила Марсель. – Для любви все возможно. Поверьте мне, матушка, любящая женщина преодолеет все препятствия.
– Да, и я так думала в молодые годы. Мне казалось, что любовь женская – как река: когда разольется, все ломает и крушит на своем пути и ей нипочем все плотины и затворы. Я ведь тоже была богаче, чем мой Жан, а вот поди, вышла за него. Но между нами не было такой разницы, как между Луи и мамзель…
Вдруг Эдуард перебил рассказ мельничихи, бросившись к матери со словами:
– Мама! Здесь Анри!
VI
Надпись на дереве
Госпожа де Бланшемон вздрогнула и, еле удержав крик, готовый вырваться из ее груди, искала глазами, что могло вызвать возглас ребенка.
Взглянув в ту сторону, куда смотрел и указывал Эдуард, Марсель увидела имя, вырезанное перочинным ножом на коре дерева. Мальчик уже умел прочитать те слова, которые часто слышал, и имена, которые его научили разбирать. Он сразу прочел слово «Анри» на гладком стволе серебристого тополя и решил, что оно только что вырезано его другом. Увлеченная на мгновенье фантазией сына, Марсель поверила ей и ждала, что вот-вот Анри выйдет из осиновой рощи, – но тут же грустно улыбнулась тому, как легко поддалась мечте. Мы всегда цепляемся за ускользающую надежду, хотя бы и безумную, и Марсель не могла удержаться, чтобы не спросить у мельничихи, кто из ее домочадцев носит имя Анри.
– У нас такого имени что-то не слыхать, – сказала Большая Мария. – Я таких не знаю. Правда, в городке Ноане есть одна семья по фамилии Анри, но это люди такие же неграмотные, как и я, и не умеют писать ни на бумаге, ни на коре… Разве что сын их вернулся из армии… но вряд ли, он уж с лишком два года сюда не наведывался.
– Так вы не знаете, кто мог это написать?
– А мне и невдомек, что там что-то написано. Я не приглядывалась, да если бы и увидела, мне все равно не прочесть. В свое время я бы могла кое-чему поучиться, да тогда этого не водилось. На казенных бумагах вместо подписи крест ставили, так оно и сходило перед законом.
Пришел мельник сказать, что завтрак готов, и, когда увидел, что Марсель внимательно разглядывает надпись, которой он сам раньше не заметил, хотя и был человек грамотный, он попытался объяснить, кто ее сделал.
– Не иначе как тот, что был здесь третьего дня, – сказал он, – а вообще из горожан сюда никто не заглядывает.
– А кто был здесь третьего дня? – спросила Марсель, стараясь принять равнодушный вид.
– Какой-то господин. Он нам своего имени не назвал, – ответила Большая Мария. – А мы хоть и не больно учены, а знаем, что допытываться у людей невежливо. У Луи на этот счет такие же понятия, как и у меня, он не похож на здешних, которые будут приставать к каждому встречному незнакомцу с расспросами. Мы никогда не желаем знать больше того, что нам скажут. А тот господин, видно, не хотел называть себя и говорить о своих делах.
– Но сам-то он задавал нам немало вопросов, этот малый, – заметил Большой Луи, – и мы бы тоже имели право порасспросить его. Да я не решился, сам не знаю почему. Он не был похож на плохого человека, и я не очень-то робок от природы, только вид у него был такой чудной, что мне даже жалко его стало.
– Какой же у него был вид? – спросила Марсель; ее любопытство и волнение возрастали с каждым словом мельника.
– Не могу вам объяснить, – ответил тот, – я не особенно-то присматривался и стал размышлять о нем, только когда он уехал. Помните, матушка?
– Да, ты мне сказал: «Вот, матушка, еще один, такой же, как я, ему тоже чего-то не хватает в жизни».
– Ну, ну, этого я вовсе не говорил, – возразил Большой Луи: он боялся, как бы мать не выдала его тайны, и не подозревал, что она уже известна. – Я просто сказал: «Вот еще один чудак, который, видно, не очень-то доволен своею жизнью».
– Вы говорите, что у него был очень печальный вид? – в волнении спросила Марсель.
– Мне казалось, что у него на сердце какая-то забота. Он по крайней мере часа три просидел совсем один на том месте, где вы сейчас стоите, и все смотрел, как течет река, словно хотел пересчитать ее по каплям. Я было подумал, не болен ли он, и раза два предлагал ему войти в дом, чтобы подкрепиться, но всякий раз, как я его окликал, он вздрагивал, как будто сердился, но тут же лицо его становилось приветливым и добрым, и он благодарил меня. Кончилось тем, что он согласился съесть кусок хлеба и выпил стакан воды. Вот и все.
– Это Анри! – воскликнул маленький Эдуард, который, уцепившись за платье матери, внимательно слушал. – Ты ведь знаешь, мама, что Анри никогда не пьет вина.
Госпожа де Бланшемон покраснела, потом побледнела и снова покраснела и, тщетно стараясь говорить спокойно, спросила, по какому делу приходил сюда этот незнакомец.
– Не знаю, – ответил мельник и, посмотрев пристальным и испытующим взглядом на прекрасное, взволнованное лицо молодой дамы, подумал:
«Вот еще и эта, как я, – забрала себе что-то в голову!»
И чтобы по возможности удовлетворить любопытство Марсели, вызванное незнакомцем, а заодно и свое собственное относительно чувств гостьи, он охотно сообщил ей все подробности, которых она с трепетом от него ждала.
Молодой человек пришел сюда недели две назад, пешком. Два дня он скитался по Валле-Нуар, а затем исчез бесследно. Никто не знал, где он проводил ночи, и мельник предполагал, что под открытым небом. Денег у него, по-видимому, было не слишком много; однако он хотел заплатить за свой скудный ужин на мельнице, а когда мельник отказался от денег, он от души поблагодарил – как человек, который не стыдится принять гостеприимство от равного. Одет он был опрятно, как мастеровой или деревенский буржуа; на нем была блуза и соломенная шляпа, а за спиной довольно тощий дорожный мешок. Время от времени он снимал его, клал на колени, вытаскивал оттуда бумагу и что-то записывал. По его словам, он побывал в Бланшемоне, но его там никто не видал. Между тем он говорил о ферме и старом замке, как будто все рассмотрел подробно. Ужиная хлебом с водой, он расспрашивал мельника о размерах поместья, о его доходности, на какую сумму оно было заложено, о нраве и репутации фермера, о тратах покойного господина де Бланшемон, о прочих его землях и т. д. В конце концов на мельнице решили, что он поверенный, присланный каким-нибудь покупателем с целью собрать сведения об имении.