А в нашей палате наиболее колоритной фигурой среди всех приезжих бесспорно являлся Тофик — огромный, килограммов под 130, молодой парень с какой-то маленькой железнодорожной станции в Азербайджане. Он был удивительно добродушен, непосредственен и до такой степени не тронут растленным духом цивилизации, что на него было просто приятно смотреть. Не успел он сойти с поезда на Курском вокзале, как какой-то ловкий спекулянт продал ему за 500 рублей итальянские вельветовые джинсы (впрочем, в одном этот спекулянт оказался добросовестным — джинсы, как это ни странно, пришлись Тофику, несмотря на его беспрецедентные габариты, впору, и он не снимал их ни днем ни ночью), а потом не менее предприимчивый таксист за 100 рублей довез его до больницы. Узнав от нас, какому беззастенчивому жульничеству он подвергся, Тофик был буквально ошеломлен коварством москвичей и несколько дней не мог прийти в себя. Но, пожалуй, самым большим потрясением для его чистой души оказалось то утро, когда он должен был получить свой первый в жизни укол. Надо сказать, что Тофик не только впервые в жизни находился в больнице, но и вообще никогда до этого ни по какому поводу не обращался к врачу, и непосредственность, с которой он воспринимал реалии больничной жизни, доставляла нам немало радостных минут. Но случай с уколом превзошел все.
Здесь следует заметить, что наша процедурная сестра Люся была очень милой девочкой и вдобавок в совершенстве владела искусством делать внутримышечные инъекции по прогрессивному методу, именуемому в просторечье «шлепком». Суть этого метода заключается в следующем: игла (без шприца) зажимается между пальцами руки, и этой рукой производится шлепок по нужному месту. Игла втыкается, и к ней тут же приставляется шприц и вводится лекарство. Таким образом, укол получается практически безболезненным, поскольку само ощущение укола нивелируется ощущением шлепка.
В то роковое утро, когда Люся со своими принадлежностями пришла к нам в палату, Тофик встретил ее радостной улыбкой и примерно таким текстом: «Ай, Люся! Ты такой очень красивый девушка пришел! А я знаю, зачем ты пришел. Мне вчера доктор — ва, какой умный доктор! — сказал: надо делать укол прямо в жопа! Ну вот, я даю тебе сейчас свой жопа, вот он у меня здесь в итальянский вельветовый джинс. Ты его бери и делай мне хорошо!» С этими словами он повернулся к Люсе спиной и, мужественно скрестив руки на груди, застыл в ожидании.
Боюсь, у меня не хватит дарования и темперамента описать, как потрясен и оскорблен был Тофик, когда Люся робким голосом предложила ему немного приспустить брюки. Он бушевал не менее получаса, но в конце концов Люсе и сбежавшемуся на крики медицинскому персоналу все-таки удалось уговорить его немного поступиться мужской стыдливостью. И тогда Тофик широким и по-восточному щедрым движением спустил свои джинсы до самых щиколоток и, обратив к Люсе могучие и мохнатые ягодицы, снова застыл со скрещенными руками. Люся попросила его немного наклониться, протерла ему ягодицу ваткой со спиртом и применила свой фирменный «шлепок». Но довести дело до конца ей не удалось — Тофик внезапно резко повернулся к Люсе (при этом игла осталась торчать у него в ягодице, но он, очевидно, этого не чувствовал) и гневно закричал: «Зачем так делаешь, да?! Я джинс снимал, жопа давал укол делать, а ты: сначала, Тофик, нагнись немного, потом погладил жопа, потом похлопал жопа — что люди скажут? У нас в Азербайджан такой проклятый проститутка давно зарезать» — и т. д.
Словом, в тот день Тофик так и не дал сделать себе укол, а на следующий я, к сожалению, уже выписывался, так что не могу рассказать, чем кончилась эта история, которая, как ни грустно об этом говорить, является моим последним воспоминанием из больничной жизни, поскольку с тех пор водоворот страстей и событий захлестнул меня настолько, что я уже ни разу не смог выбрать времени для сладостного отдохновения от трудов под гостеприимным больничным кровом. И, возможно, поэтому мои заметки носят отчасти ностальгический характер. И, пожалуй, именно неумение справиться с ностальгическими чувствами привело к некоторой растянутости моего произведения — мне так дороги все эти воспоминания, что я не нашел в себе силы поступиться ни одним из них. Но теперь, когда фактический материал в общих чертах исчерпан (хотя, конечно, мне удалось отобразить лишь ничтожно малую часть того, что вздымается в моей душе при мысли о больничной жизни), я считаю своим долгом, не медля более ни минуты, проститься с читателем в тщетной, быть может, надежде, что не слишком злоупотребил его благосклонным вниманием.
Эскиз генеалогического древа
Моим родителям:
Мирре Давидовне Клямер
и Иехиелю Соломоновичу Фрейдкину
Предисловие
Мне всегда казалось немного странным и отчасти противоестественным вдруг ни с того ни с сего начать что-то рассказывать, не объяснив предварительно читателю или слушателю, почему, на мой взгляд, это уместно. Мне представляется, что любое повествование (будь то даже застольный анекдот) должно быть хотя бы отчасти подготовлено предыдущим течением разговора, и только тогда рассказчику позволительно произнести что-то вроде: «Кстати, по этому поводу мне хотелось бы рассказать…» Случается иногда — я хорошо это знаю по собственному застольному опыту, — что порой умышленно подводишь общий разговор к такому моменту, когда тебе удобно вставить: «Кстати, в этой связи припоминается мне одна история…»
Впрочем, рассказчики большого полета чаще всего прекрасно обходятся без этого робкого «a propos». Они обычно начинают сразу: «Мой дядя самых честных правил…» или: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…», нимало не заботясь, расположен ли кто-либо их слушать, и, очевидно, полагая, что мотивы, побудившие их начать рассказ, могут быть выявлены чисто художественными, а не нарративными средствами. Или вообще не считая нужным предавать эти мотивы огласке. Такой творческой дерзости и отсутствию комплексов можно только от души позавидовать.
В моем же теперешнем случае, когда то, что я собираюсь предложить читателю, совершенно не претендует на художественность, и поскольку речь в моем повествовании пойдет не просто о действительных событиях, произошедших с реальными людьми, а об истории моей семьи, о жизни моих родных и близких, мне вдвойне трудно удержаться, чтобы не сказать хотя бы нескольких вступительных слов. Тем более что все эти события я отнюдь не рассматривал как литературное сырье, не перерабатывал и не компилировал их ради каких-то художественных целей, а всего лишь постарался добросовестно, последовательно и по возможности нескучно изложить их на бумаге.
Честно говоря, я вовсе не уверен, что история моей семьи может и должна представлять интерес для кого-то еще, помимо ее членов (да и то далеко не всех). Поэтому первоначально я в предисловии хотел подвести под это дело какую ни на есть идеологическую базу, ввернуть «любовь к отеческим гробам» или что-нибудь в таком роде. Но теперь мне это кажется излишним.
Скажу лишь, что побуждением к написанию этой хроники или, если вернуться к тому, с чего я начал, тем моментом в течении моей жизни, когда для меня оказалось возможным и естественным произнести это пресловутое «a propos», послужила тяжелая болезнь и смерть моего отца, которого я, к сожалению, слишком поздно начал воспринимать как близкого человека. А что касается моей рано умершей матери, то она вообще этого не дождалась. В молодые годы я излишне последовательно и демонстративно придерживался запальчивого утверждения юного Мандельштама: «Свое родство и скучное соседство мы презирать заведомо вольны», и только гораздо позже, когда надуманный пафос изгоя и блудного сына стал во мне несколько утихать, я понял, сколько горя и незаслуженных обид я принес своим близким. Увы, к тому времени и дни моего отца были уже сочтены.
В субботу 21 мая 1983 года я с утра пришел к нему домой и полдня записывал его рассказы о наших предках и о нем самом. Конечно, мы успели очень мало и условились в ближайшие дни продолжить начатое. Но этому не суждено было осуществиться — назавтра отец умер. После его смерти я уже вдвойне почувствовал себя обязанным довести все это до конца. Правда, в силу различных причин я сумел по-настоящему взяться за работу только спустя два года. Но в конце концов мне удалось дополнить то, что я услышал от отца, рассказами других моих родственников и составить — очень поверхностно, обрывочно и местами, возможно, неточно — что-то вроде хроники нашей семьи.
