– Дело твое, – ответил. – Неволить не стану.

В тот же день я позвонил Светлане Михайловне Дымовой. По­здравил с Наступающим, потом спросил:

– Как там Виталий поживает?

– Да все на свет пробивается. Уже девятый год все пробивается и пробивается. Собственной картины ни одной, кроме дипломной ко­роткометражки "Адам и Ева". А ведь как свежестью киноязыка вос­хищались! Куда все подевалось в суете дней?.. Ты как там, Саша? Беду­ешь один?

– Бедую, Свет.

– Слушай, давай приходи к нам под Новый год, а то Виталий со­бирается меня в свои круги затащить. Не было печали старухе по дис­котекам шастать!.. Приходи. Дашь мне отличный повод Феллини мое­го дома удержать. Он будет тебе очень рад.

– А как там Пряхины?

– О чем ты? Мы давно живем в отдельной квартире. Пряхина лет сто уже не видела.

Тридцать первого декабря я еще не ушел из дому, когда начали съезжаться юные гости моих дочерей. С середины дня сильно завью­жило. Гости входили заснеженные, краснолицые, возбужденные. Снова выходили на лестничную клетку вытряхивать оттаявшие воротники и шапки. В прихожей росла гора шубеек, дубленок и курток. Маша с двумя другими гнесинками ставила в духовку "гуся" с яблоками. За гуся у них была индейка, иронические же кавычки с самого начала сдабривали их блюдо, как перчик и шафран, которого тоже здесь было вдоволь. Дарья с ребятами превращали "родительскую" в танцзал. Здесь уже стояла елка. В детской накрывали стол. Я старался поменьше путаться под ногами, но уходить не торопился. Невежливо было так рано вваливаться к Дымовым, ей-богу! А главное, мне было ужасно интересно наблюдать это чудесное поколение, такое насмешливое, феерически талантливое и беспощадное ко всему на свете. Спасибо им – к себе самим они были еще беспощаднее!

Появился и тот рыжеволосый мальчик, с которым я как-то видел Машу в училище. Он назвался Сережей, и я пожал его длинную узкую ладонь. Увидев Машино фортепиано, Сережа сказал: "О-о!" и тут же открыл крышку, и его руки жадно впились в клавиатуру. Часа три, до моего ухода, он уже не отрывался от нашего старого доброго "Рениша"... Я люблю Машину игру, правда давно уже не рискую вслух давать ей оценку, но про себя, конечно же, как-то определяю впечатление от нее. Это что-то тонкое раздумчивое, немного застенчи­вое. Словом, что-то похожее на саму Машу... А тут, от Серсжиной иг­ры, возникло у меня изумление, и я снова подумал тревожно: "Да-а! Проблемы "места в жизни" у моих дочек будут непростые. Ох, какие непростые!.." Под видом ремонта елочной гирлянды, я околачивался дома, чтобы еще и еще слушать Сережину музыку – какие-то импрови­зации, в которые вдруг вплетались прозрачные и светящиеся куски из Баха или Шопена.

При рассматривании Костиной акварели, хочу я того или нет, но я смотрю его взглядом прямо в лицо жизни, смело и бескомпромиссно. А при взгляде на Дарьину работу видишь прежде всего какую-то осо­бую изысканность формы, будь то пейзаж или шарж на приятеля. Так­же и Сережина фортепианная игра поражала далеко не детской глуби­ной. Словно бы сама судьба, тревожно и холодно, пугая неизбежным, дышала и в отрывке из "Лунной сонаты" и в каких-то фантасмагори­ческих вариациях на темы Битлз... "Да ты просто несправедлив к сво­им дочерям!" – пытался я устыдить себя... Но что было, то было. Дру­зья моих красавиц были талантливее своих подруг. Это не пугало меня, нет. И большому таланту и маленькому есть место под солнцем, как есть место и большому яркому цветку и прелестной маленькой не­забудке. Я думал о тех, скрытых во мраке, но уже подступающих го­дах, когда дочери должны будут так или иначе выразить себя в жизни. Важно незабудке не счесть себя ромашкой...

Жаль мне было уходить от этого озорного и лукавого мира свет­лых улыбок, значительных переглядываний, сердечных тайн, видных всей честной компании, и незлобивых насмешек. Но я был здесь лиш­ним.

Мы крепко обнялись с Дымовым, я очень рад был его видеть. Он прекрасно держал форму, лишь посеребрились его гусарские кудри. Мельком я заметил в углу комнаты гантели и пудовую гирю. Да и Све­та, сбросив с лица маску суровой служебной озабоченности, с которой вижу я ее, была свежа и подтянута. Может быть, только подкрашена чуть больше меры. Бездетные супруги, привыкшие "жить для себя", они давным-давно взамен любви, похоже, установили между собой ровные отношения при неизменной температуре чувств 36,7°С... Идя к ним, я приготовился к большой душевной боли, но ее не было. Другой была квартира, другими стали они сами.

Мы "проводили", а следом "встретили", но все никак не выходи­ло разговора. Потом Виталий предложил помянуть Женю и налил ка­ждому по полной рюмке водки. Выпили и помолчали. И вдруг Света, качнув головой, сказала горько и восхищенно:

– Нетипичной вы были парой, Сашка. Кругом, куда ни глянь, се­мьи распадаются или вот, как у нас... Что за секрет вы такой знали? Сколько уже лет прошло? Три? Другой на твоем месте уже женился бы. Вот этот всемирно известный режиссер кино – так уж точно.

– Ты прости, Светик, – сказал Дымов. – но на его месте я бы по­вел себя точно так же. А вот на своем, пронеси господи чашу сию, так уж точно женился бы.

Света отозвалась без тени обиды:

– Думаешь, Саша, я ждала от него другого ответа? Ни боже мой!.. А ты, Феллини, напрасно мимо темы ходишь. Вот сделай фильм, или хоть сценарную разработку о счастливой и верной любви супругов от юности до последнего прощания. Только тебе слабо, ты материал этот изнутри не знаешь, а снаружи такое не подсмотришь, не поймешь без собственного опыта.

"Ай, да Света! – восхитился я. – Знать не зря прошла ты кинош­ный искус бок о бок со своим Феллини!"

– Будь же ты справедлива, Светлана, – так же серьезно и спокой­но отпарировал Виталий. – Как раз такой фильм я и принялся снимать, да только он оказался короткометражным, потому что моя Ева жи­венько смоталась от своего Адама, не выдержав огня и чада его даро­вания. Так что, прошу заметить, в вопросе типичности или нетипично­сти долгой и верной любви следует искать женщину.

...Первый, еще слабый, приступ тоски сдавил мое сердце. Вспомнилось, как смотрели с Женей в Доме кино Виталькин дипломный фильм, отлично снятый на натуре в Карелии, весь построенный на не­досказанности и паузах. Даже диалоги там были из одних только меж­дометий, потому что кинематографическая Вика, подстраиваясь со злостью под пьяного или похмеляющегося Агеева, говорила с ним на его же языке мычания и жестов. Как живо ахал зал, успевший за чет­верть часа полюбить дымовских героев. Какая тишина охватывала зал в той части фильма, когда еще казалось, стоит Адаму и Еве повернуть­ся друг к другу в постели, так и не ставшей супружеской, как неразре­шимое и страшное, что разводит их, развеется, как заклятие, такую силу таланта и жизни несли в себе Вика и Агеев в дипломной картине Виталия Дымова... Что же случилось с бедолагой? Почему больше нет фильмов?

– Виталий, – спросил я напрямик, – чем ты сейчас занят? Что ста­вишь? Но можешь не отвечать, если не захочешь.

– Почему же? Охотно тебе все расскажу. Ставлю грандиозную массовку "Смоленский рынок начала 20-х годов" в,экранизации лео-новского "Вора". Знаешь ли, Сашка, это истина – ничто не проходит для нас даром. В младые годы был я, как ты помнишь, непревзойден­ным специалистом по физике множественных взаимодействий. От себя не убежишь, теперь я непревзойденный специалист фактически в том же самом. Уже лет шесть я нарасхват в качестве помрежа по массов­кам. Те же "множественные взаимодействия"...

Дымов умолк и уставился в непроницаемую черноту окна. Улыб­ка бродила по его красивому лицу, то кривя губы, то морща нос. До­горала свеча и Света зажгла от нее новую. Виталий налил в рюмку коньяк и глянул мне в глаза, и я чуть не ахнул, такая беда честно и от­кровенно шла из его зрачков.

– Выпьем, что ли... – сказал он. – Сознаюсь тебе, Величко, в по­следние год-два кажется мне, что я не живу, а лишь присутствую на постановках какой-то чудовищной массовки, которую ставит судьба или история, или черт его знает, кто там у нас режиссер. Этакий "Смоленский рынок начала 80-х"... Когда массовку снимаешь, всегда видишь в толпе десяток физиономий, которые так уж стараются, так уж хлопочут сыграть, пусть маленькую, но роль. Думаешь себе: "Играйте, милые, хлопочите, а у нас такой сейчас стоит объективчик, что вы и себя самих не различите в толпе, хоть десять раз подряд схо­дите на картину!" И в жизни тоже самое – наведут на тебя объектив или нет... Как я когда-то представлял себе свою роль в жизни -роль художника, познающего глубины человеческого сердца, пости­гающего напряженный и безумно сложный сюжет современности, свершающийся на глазах и требующий от тебя осмысления и отраже­ния в прекрасных образах. Что вышло?.. Презирая суету да хлопоты, того хуже – лизание чужих задов, я только выбрался из "массовки" и с омерзением наблюдаю ее со стороны...