– Как я тебе благодарна за этот твой подарок, за Карскую тунд­ру!Я припал лицом к ее бедру и обнял стан, и впервые так ясно-ясно пришло ко мне понимание, что Женя родная. Нет ее родней на всем белом свете. Не было никогда, кроме почти уже забытой мамы, и никогда никого роднее не будет до скончания назначенного мне века.На этом можно было бы и завершить главу о рае по имени Буре-дан, но возникает соблазн рассказать еще об одной карской встрече.Поход заканчивался. На низком тундровом мысу стоял поселок десятка в два домов, Усть-Кара. Байдарки ткнулись носами в песчаный берег. Было два часа ночи. Было безлюдно на берегу и в поселке. Алое солнце висело над широким устьем Карской губы, и там загадочно бе­лела полоска льдов Карского моря. Спало взрослое население, лишь бегали по поселку собаки и мальчишки, не знающие летом сна, как полярное солнце. В последнем переходе мы все зверски устали и про­мерзли от борьбы со встречным ветром и нешуточной для байдарок волной. Решено было тут же поставить на берегу палатки, забраться в спальные мешки и спать, спать, спать. И вдруг возник некто в кожаном пальто с лицом, густо заштрихованным морщинками и с золотой полнозубой лыбкой. Спросил:– Вы серьезно решили здесь ночевать? Обижаете. Милости прошу в мою избу. Будем знакомы – Заходякин Федор Васильевич, бригадир рыболовецкой артели. Пойдемте, пойдемте ко мне. Вы же никогда не ночевали в настоящей поморской избе!

У него действительно оказался не стандартный щитовой домик, а приземистая изба, сложенная из плавниковых бревен, и с двумя окош­ками в четыре стекла каждое, которые по непрозрачности могли бы посоревноваться и с бычьим пузырем допетровских времен. Один угол занимала русская печь. В другом был устроен деревянный топчан, на котором мы все шестеро поместились в своих спальниках без затруднений. Заходякин сообщил нам о себе:

– Мне шестьдесят восемь лет. Полжизни провел на Дальнем Вос-токе, сначала "по путевке ВЧК", а потом по доброй воле. Ходил с геологами. Был и старателем. Все до единого здоровые зубы одеть в золото, это старательский шик...Утром Заходякин потряс мое плечо.– Начальник, я тут вам оленинки отварил. На столе голец и омуль, хлеб свежий, чай сами заварите. Я ухожу на работу до вечера.Я тут же уснул и проснулся вместе со всеми в полдень. Солнце сверкало даже сквозь "бычий пузырь" заходякинских окон. Отменным было угощение Заходякина, особенно, вяленный омуль, вызывавший такой прилив энергии и энтузиазма, что двое наших тут же собрались искупаться в Карской губе. Когда еще случай представится? Вскоре они влетели в избу красные, будто бы окунулись в кипяток.Распорядившись разбирать байдарки, паковать груз, ощипать двух гусей, подстреленных на последнем переходе, я отправился на аэ­родром узнать о рейсе на Воркуту. По дороге завернул к магазину. Вдоль его стен сидели на корточках ненцы, стояли понурые олени, за­пряженные в нарты. Как водится, продавщица "ушла на базу", а народ терпеливо ждет ее, кормилицы, возвращения. Из беседы с народом я уяснил, что сейчас по всей тундре "сухой период", который продлится до прихода "Оби", снабжающей полярные поселки углем, макаронами и водкой. Таким образом фляжка спирта, которым Женя лишь изредка лечила "простуду" у команды, приобретала золотой вес в качестве от­ветного гостинца для нашего хозяина.Вернулся к избе к вечеру и еще издали залюбовался кипучей дея­тельностью команды. За окошком я увидел Женьку. Одетая в тельняш­ку и повязанная косынкой она чудо как была хороша. И чудным же блеском сверкали стекла уже отмытого ею окошка, а второе было на пути к возрождению. Я приложился губами к стеклу и получил такой же нежный ответный поцелуй, лишний раз убеждаясь, что главное в поцелуе – контакт душ, а не губ... В рыбачьей избе тянуло жареным гусем из прикрытого загнеткой зева печи. К приходу хозяина готовил­ся пир.Усталый Заходякин умылся согретой для него водой, переоделся в чистую белую рубаху и сменил резиновые сапоги на мягкие меховые сапожки ненецкой работы. К тому времени стол был уже накрыт. Я от души наполнил алюминиевую кружку хозяина, лишь для виду плеснув своим. Может быть, именно это обстоятельство и стало причиной по­следовавшего вскоре знакомства московских туристов со светом фило-сографии, воссиявшей в полярной ночи Усть-Кары. Пригубив очеред­ной раз кружку, совершенно счастливый, Заходякин вдруг спросил:

– Небось, в столицу вернетесь, о путешествии своем писать будете?

– Что вы, Федор Васильевич, кого сейчас этим удивишь!

– А я вот пишу. Зимой. Ночь долгая, работы никакой. Керосин есть. Пишу... Вон рукопись лежит на полке.

– Можно почитать? – оживилась Женька. – Жаль времени мало.

– Вы ничего в моих писаниях не поймете, доченька. Почему же, Федор Васильевич?

– Да меня вот и Академия Наук не может понять. Сколько я им ни писал, все возвращают с благодарностью, но без понимания сути филосографии...

А что это значит – филосография?

– Я так это называю, потому что новое знание взросло на меже философии и географии. Сейчас самое плодотворное знание возникает на стыках наук, вы это знаете.

– Если можно, просветите, Федор Васильевич. Постараемся по­нять.

Федор Васильевич испытующе посмотрел в лица гостей. Жене улыбнулся золотозубой улыбкой. Еще пригубил спирту, собираясь с духом.

– В основе всего, дорогие мои, лежит крнненталь. Какая коннен-таль, таким окажется и все остальное в данной местности. Добротная конненталь – и народ хороший, работящий и добрый, как вот здесь у нас на Каре. Жидковата конненталь – пиши пропало.– Пожалуйста, – взмолилась Женя, боясь вспугнуть вдохновение Заходякнна, – Поясните, что значит конненталь?

Ну, понятие коннент или конненталь у меня включает всю сумму материальных и спектрографических элементов, свойственных местности.

– А откуда они берутся, материальные и спектрографические эти?– Как это – откуда? Солнце, космос... О космических лучах слы­шали? Это наипервейшее первоначало – прародитель всей материи. Все в мире находится в непрерывном движении и изменении. На земле это проявляется в тектоническом изменении природы. Видели последние скалы на Каре? Отчего их в складки сложило синклиналью? Вот она самая и есть коннентальная тектоника!

Гости начали скучнеть. Путаница одна – эта филосография. Хо­дил мужик с геологами, верхов нахватался, вот и лезет теперь в голову всякая "филосография" от нечего делать! И только у Жени интерес не угас, но скорее не к учению Заходякина, а к нему самому.

– Федор Васильевич, а как вы к этому всему пришли? – спросила она.

– Это удивительная история, – Заходякин еще пригубил из круж­ки. – В тридцатом еще году на Индигирке я заваливал медведя. И саль­цем решил от него запастись для лекарственных целей. Завернул кусок сала в письмо, химическими чернилами написанное. Месяца через два стал я то сало резать, а на срезе, в самой глубине куска, буквы фиолетовые. Расплылись, конечно, однако же и различаются "С" и "О" и другие узнаются. Что их вглубь куска перенесло?.. Ведь заверни я вот гак же старое сало, лишь на поверхности бы все отпечаталось и только. Стал после этого я впервые думать. Умных людей тоже расспрашивал,. но никто мне ничего пояснить не мог. Вот и академик Завьялов мне пишет: спасибо, мол. за тонкое наблюдение. А что есть, спрашивается, самое тонкое наблюдение без пронзительной мысли?.. Теперь все по моя филосография объяснила через понятие о движении витами­нов... Молодой был еще медведь, сильное в нем было движение вита­минов!

– Выходит, в стареющем организме это движение ослабевает?

– А то как же? Накапливается элементное железо, толще стано­вятся мембранные перегородки. Тут уж неизбежно тускнеет и живо­пим сь!

– Жимвопись? – поправила ударение Женя.

Нет, живопимсь! – заупрямился Заходякин. – Это еще одно важ­ное обретение филосографии – учение о живопимси. Как бы вам это по­яснить, доченька? Вот у вас живопись яркая, это даже ваши глаза вы­дают. Вы на мир смотрите, как через эти вот вами же отмытые окошки. Я же, старый человек, смотрю на него, как вчера до вашего прибытия через эти окошки смотрелось. Смекаете''