— Ты с этими не дружись, это всё трусы, плаксы, ябедники. Вон этот, рыженький, — жиденок, а этого, косого, скоро исключат, он — бедный и не может платить. У этого старший братишка калоши воровал и теперь сидит в колонии преступников, а вон тот, хорек, — незаконно рожден.

Клим Самгин учился усердно, но не очень успешно, шалости он считал ниже своего достоинства, да и не умел шалить. Он скоро заметил, что какие-то неощутимые толчки приближают его именно к этой группе забракованных. Но среди них он себя чувствовал еще более не на месте, чем в дерзкой компании товарищей Дронова. Он видел себя умнее всех в классе, он уже прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он. Когда он рассказывал о прочитанных книгах, его слушали недоверчиво, без интереса и многого не понимали. Иногда он и сам не понимал: почему это интересная книга, прочитанная им, теряет в его передаче все, что ему понравилось?

Однажды незаконнорожденный, скуластый и угрюмый мальчуган, фамилия которого была Иноков, спросил Клима:

— Ты читал Ивангоэ?

— Айвенго, — поправил Клим. — Это написал Вальтер-Скотт.

— Дурак, — презрительно сказал Иноков. — Что ты всех поправляешь?

И, криво усмехнувшись, предупредил:

— Смотри, вырастешь — учителем будешь. Мальчики засмеялись. Они уважали Инокова, он был на два класса старше их, но дружился с ними и носил индейское имя Огненный Глаз. А может быть, он пугал их своей угрюмостью, острым и пристальным взглядом.

Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз, историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом:

— Н-ну-ус…

Его прозвали — Гнус.

Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват вчем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.

Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.

На четвертый день Клим спросил всезнающего Дронова: кто разбил стекло?

— А тебе зачем? — недоверчиво осведомился Дронов. Они стояли на повороте коридора, за углом его, и Клим вдруг увидал медленно ползущую по белой стене тень рогатой головы инспектора. Дронов стоял спиною к тени.

— Не знаешь? — стал дразнить Клим товарища. — А хвастаешься: я все знаю. — Тень прекратила свое движение.

— Конечно — знаю: Иноков, — вполголоса сказал Дронов, когда Клим достаточно раздразнил его.

— Ему надо честно сознаться в этом, а то из-за него терпят другие, — поучительно сказал Клим.

Дронов посмотрел на него, мигнул и, плюнув на пол, сказал:

— Сознается — исключат.

Нетерпеливо задребезжал звонок, приглашая в классы.

А на другой день, идя домой, Дронов сообщил Климу:

— Знаешь, кто-то выдал его.

— Кого? — спросил Клим.

— Кого, кого, — что ты гогочешь? Инокова.

— Ах, я забыл.

— Сейчас же после перемены вчера его и схапали. Выгонят. Узнать бы, кто донес, сволочь.

Клим действительно забыл свою беседу с Дроновым, а теперь, поняв, что это он выдал Инокова, испуганно задумался: почему он сделал это? И, подумав, решил, что карикатурная тень головы инспектора возбудила в нем, Климе, внезапное желание сделать неприятность хвастливому Дронову.

— Это ты виноват, ты болтал, — сердито сказал он.

— Когда это я болтал? — огрызнулся Дронов.

— А в перемену, мне?

— Так ведь не ты выдал? У тебя и времени не было для этого. Инокова-то сейчас же из класса позвали.

Они остановились друг против друга, как петухи, готовые подраться. Но Клим почувствовал, что ссориться с Дроновым не следует.

— Может быть, подслушали нас, — миролюбиво сказал он, и так же миролюбиво ответил Дронов:

— Никого не было. Это какой-нибудь одноклассник Инокова донес…

Пошли молча. Чувствуя вину свою, Клим подумал, как исправить ее, но, ничего не придумав, укрепился в желании сделать Дронову неприятное.

Весною мать перестала мучить Клима уроками музыки и усердно начала играть сама. По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый человек в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра. Когда он играл, язык его почему-то высовывался и лежал на дряблой бритой губе, открывая в верх-. ней челюсти два золотых зуба. А говорил он высоким голосом дьячка, всегда что-то особенно памятное и так, что нельзя было понять, серьезно говорит он или шутит.

— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне:

— В сыне вашем рыцарско, честно сердце, это — так!

А самого Клима поучал:

— Дабы познать науки, следует наблюдать, сопоставлять, и тогда мы обнажаем сердцевину сущего.

Наблюдать Клим умел. Он считал необходимым искать в товарищах недостатки; он даже беспокоился, не находя их, но беспокоиться приходилось редко, у него выработалась точная мера: все, что ему не нравилось или возбуждало чувство зависти, — все это было плохо. Он уже научился не только зорко подмечать в людях смешное и глупое, но искусно умел подчеркнуть недостатки одного в глазах другого. Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил, что Борис, должно быть, сделал что-то очень дурное и боится, как бы об этом не узнали. Он похудел, под глазами его легли синеватые тени, взгляд стал рассеянным, беспокойным. Так же, как раньше, неутомимый в играх, изобретательный в шалостях, он слишком легко раздражался, на рябом лице его вспыхивали мелкие, красные пятна, глаза сверкали задорно и злобно, а улыбаясь, он так обнажал зубы, точно хотел укусить. В азартной, неугомонной беготне его Клим почувствовал что-то опасное и стал уклоняться от игр с ним. Он заметил также, что Игорь и Лидия знают тайну Бориса, они трое часто прячутся по углам, озабоченно перешептываясь.

И вот вечером, тотчас после того, как почтальон принес письма, окно в кабинете Варавки-отца с треском распахнулось, и раздался сердитый крик:

— Борис, иди сюда!

Борис и Лидия, сидя на крыльце кухни, плели из веревок сеть, Игорь вырезал из деревянной лопаты трезубец, — предполагалось устроить бой гладиаторов. Борис встал, одернул подол блузы, туго подтянул ремень и быстро перекрестился.

— Я — с тобой, — сказал Туробоев.

— И я? — вопросительно произнесла Лидия, но брат, легонько оттолкнув ее, сказал:

— Не смей.

Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса: