Как и в случае с производствами, приказы о назначениях нередко запаздывали и только подтверждали уже существующее положение.[478] Поэтому командиры частей, сообразуясь с боевой обстановкой, нередко практиковали самовольные назначения и отрешения от должностей. Так, с легкой руки генерал-майор Н. С. Тимановского причисленный к Генеральному Штабу штабс-капитан Е. Э. Месснер стал офицером штаба отдельной Одесской стрелковой бригады (развернутой вскоре в 7-ю пехотную дивизию),[479] а под Орлом помощник начальника Корниловской дивизии полковник M. A. Пешня самочинно назначил поручика Левитова временным командиром 3-го Марковского полка, сместив алкоголика полковника Наумова.[480]
Более широкое использование офицеров пополнений было возможно только при их достаточном притоке. И здесь почти неизбежно встречаются два мифа, весьма расхожих благодаря эмигрантским авторам. Первый относится ко времени Ледяного похода и говорит о якобы низкой добровольческой активности местного населения. Однако он опровергается материалами Корниловского полка: до штурма Екатеринодара его потери достигли 480 человек, а состав при этом вырос с 1220 до 1648 человек; следовательно, пополнения равнялись 908, а с учетом казачьего отряда полковника H. H. Шкуратова составили 1258 человек,[481] — преимущественно вновь поступивших, а не выздоровевших. В таком случае, заявление Л. В. Половцова о пополнениях в 20–30 добровольцев со станицы на всю армию[482] сильно искажает реальные цифры.
Вторая легенда относится к походу на Москву, в ходе которого именные полки разворачивались в дивизии благодаря притоку якобы именно добровольцев, сократившемуся только в сентябре 1919 г.[483] Между тем, анализ архивных документов об офицерских пополнениях 1-го Марковского полка уже в июле-августе показывает подавляющее численное превосходство мобилизованных (224 человека, 85,2 %) над вступившими добровольно (39 человек, 14,8 %).[484] Несомненно, полученное соотношение следует экстраполировать и на Добровольческую армию в целом, так как марковцы пользовались постоянным расположением командования и потому получали не худшие контингенты. Таким образом, доля добровольцев в массе мобилизованных наглядно показывает тот процент офицерства, для которого Белое движение было привлекательно; о нем можно говорить как о минимуме, так как многие сочувствующие офицеры уже были мобилизованы в Красную Армию.
В. Ж. Цветков приводит интересные данные о комплектовании Добровольческой армии в Центрально-Черноземной России, но, говоря о «больших пополнениях», почти не приводит конкретных цифр и, главное, не разделяет солдат и офицеров.[485] Действительно, даже одна Корниловская дивизия в ходе Орловско-Кромского сражения пополнила свои ряды на 8 тыс. человек (что почти равно ее исходному составу при броске на Орел), но в подавляющем большинстве ими были красноармейцы-перебежчики,[486] а не офицеры.
Необходимо помнить, что большинство мобилизованных офицеров, особенно в крупных городах, стремились любой ценой не попасть на фронт,[487] следствием чего становилось непомерное увеличение штатов тыловых учреждений. Наиболее остро это проявилось накануне второй эвакуации Одессы, когда из 37 тыс. наличных офицеров строевых оказалось не больше тысячи, и, чтобы заставить их идти в бой, пришлось угрожать расстрелом.[488] Пытаясь изменить положение, в апреле-июле 1920 г. расформировали 330 учреждений (183 только в Севастополе) и затем еще до 150.[489]Но и тогда, по обобщенным данным, на одного фронтовика приходилось семь тыловиков,[490] так что полностью преодолеть гипертрофию тыловых контингентов не удалось.
Вопрос о сословных корнях добровольческого офицерства целесообразно решать только на персональных материалах командного состава, так как данные о происхождении большинства рядовых офицеров получить невозможно. Определить сословную принадлежность начальников ниже командира полка также достаточно затруднительно, потому что, даже восстановив их биографические сведения, постоянно сталкиваемся с отсутствием послужных списков, которые вывезены владельцами за границу. Сведения, содержащиеся в воспоминаниях и полковых историях, почти не касаются командиров батальонов и рот, не говоря уже о рядовых офицерах.
Обращаясь к командирам именных частей, обнаруживаем, что из 13 корниловцев один происходил из дворян, двое — из дворянско-офицерских семей, двое — из духовенства, трое — из мещан, четверо — из крестьян и один — из казаков;[491] из 17 марковцев пятеро чиновно-офицерского, служилого происхождения и 12 — разночинцы; из девяти дроздовцев шестеро дворян (в том числе пятеро выслужившихся), два мещанина и один крестьянин.[492] Названные цифры уже приводились и в целом указывают на 35,9 % выходцев из дворянско-чиновно-военной среды, включая не более 10–12 % представителей стародворянских фамилий и ни одного — титулованного дворянства.
Если же расширить выборку за счет включения в нее тех командиров батальонов и рот, чья сословная принадлежность выявлена точно, то, учитывая ее большую произвольность, обнаруживаем 35,3 % дворянского и потомственного военного происхождения среди корниловцев, 53,8 % удроздовцев и 25,0 % у марковцев, а в среднем — 35,9 %. (См. приложение 2, таблица 15) Полученная доля представляется несколько завышенной и приемлема лишь в качестве предельного максимума процента выходцев из служилого сословия. Действительно, принимая во внимание рост числа офицеров-разночинцев в 1915–1917 гг. (см. гл. 1) и их подавляющее преобладание в среде рядового добровольческого офицерства, реальная доля в ней дворянства была значительно меньше. Если же произвести сравнение с военной элитой РККА, то там наблюдаем более высокий процент выходцев из дворянско-служилой среды! 41,4 % (1922 г.), 46,2 % (1923 г.), 41,7 % (1924 г.), и снижение произошло только к 1925 гг. (34 %).[493] Следовательно, даже старшее добровольческое офицерство было более сословно-демократическим относительно комсостава противника.
Другой сходной особенностью добровольцев является то, что нередко они производились в офицеры не по окончании военных училищ и школ прапорщиков, а непосредственно из нижних чинов. Кроме вышеупомянутых Смогоржевского и Туркула, это марковец штабс-капитан Згривец, а уже в ходе Гражданской войны — корниловцы унтер-офицер/капитан А. А. Васильев и вольноопределяющийся/поручик Г. А. Головань.[494] Среди рассмотренных персонально корниловцев данная категория составила 16,1 %. В итоге выясняется, что офицеры-добровольцы продолжили тенденцию русской армии 1914–1917 гг. на сословную демократизацию путем резкого увеличения численности представителей непривилегированных сословий.
Еще сложнее определить национальный состав офицерства Добровольческой армии. В дореволюционной России одним из главных анкетных пунктов была не национальность, а вероисповедание, то есть категория, связанная с этнической принадлежностью весьма условно. Более того, до 1917 г. ее бессмысленно анализировать в отношении офицеров, так как произведены в них могли только православные (ряд исключений делался для мусульман и лютеран); конфессиональные ограничения были отмены после Февральской революции, но существенно изменить состав офицерского корпуса за краткий дооктябрьский период не смогли. Неприемлемо использовать в качестве критерия и этнографическое происхождение, служившее целям мелконационалистических группировок эмиграции. В самом деле, армия, действовавшая до середины 1919 г. на южнорусских территория, «состояла в своем большинстве из уроженцев Украины. (По данным так называемого Украинского Народного института в Праге, Белая армия на 75 % состояла из украинцев, но… «несознательных»)» (отточие источника — Р.А.),[495] — иначе говоря, из державников, а не из сепаратистов. Вместе с тем, и это главное, место рождения далеко не всегда определяет национальность.
