Уоррингеру было лет двадцать пять. Я показал ему мое предписание, полученное от командира полка. Младший лейтенант внимательно прочитал его и облегченно вздохнул. Дело в том, что его камера вот уже несколько недель находится в ремонте. И не где-нибудь, а в Англии! Когда он ее получит, одному Богу известно. Так что мне он ничем не может помочь.

Уоррингер был родом из Кента. Недель через восемь он надеялся демобилизоваться и устроиться третьим оператором на студию в Элстри, где до войны четыре года проработал осветителем. В Освенциме у него никто не погиб, и послевоенные проблемы германского народа его не интересовали.

Прошло целых два часа, пока мне удалось убедить молодого американца, что создание нашего фильма может принести ему определенную пользу для его будущей карьеры. Подумав, Уоррингер пообещал завтра же достать где-то камеру. Более того, он даже попытается уговорить своего товарища, который сейчас находится в Гамбурге в отпуске, помочь нам. Разумеется, за плату. Мне оставалось теперь найти исполнителей.

Карл Хинриш, руководитель бюро по возвращению на родину, встретил американского лейтенанта весьма подозрительно. То ли оттого, что лучшие свои годы он провел в концлагере, где разучился доверять людям в военной форме, то ли опыт последних трех месяцев давал ему основания к этому. Отрастающие волосы чуть прикрывали белый рубец, который шел через всю голову. Глубокие морщины, линии рта и глаза свидетельствовали о том, что этот человек многое повидал.

Мне пришлось несколько раз объяснять ему цель нашего фильма. Это гестаповцы довели его до такого состояния!

Карл Хинриш был портовым рабочим на верфи «Блом и Фосс». Как будто случайно, я спросил его, не знал ли он Лукаша Дризена, убитого нацистами. И это были наши первые кадры.

Затем мы поехали в Бюльсбютель. Серые полуобвалившиеся ступеньки. В кухне трое детишек, увидев меня, прервали игру и с любопытством и недоверием разглядывали мою форму. В Вольдорф мы уже ехали впятером. Нас вызвалась проводить туда женщина в канадских солдатских брюках.

В Вольдорфе, в здании школы, находилось около тридцати бывших узников концлагеря. Получив разрешение вернуться к себе домой, в русскую зону, они вынуждены были сидеть здесь вот уже четверо суток. Недоставало пустяка — не было горючего для грузовика, стоявшего во дворе.

Я попытал было счастья на британском пункте бензозаправки. Дежурный капрал уже готов был помочь мне, но в это время вышел его шеф.

— Это вы янки из «Атлантика», да? — спросил он.

Его лицо показалось мне знакомым. Я объяснил ему ситуацию и показал свои документы. Бросив взгляд через дорогу, где стоял немецкий грузовик, он сказал:

— Об этом не может быть и речи. Строгий приказ не давать и капли горючего никому.

Напрасно я ссылался на свое задание. Капитана оно нисколько не интересовало.

— Если янки хотят снять фильм, пусть имеют собственное горючее.

В этот момент зазвонил телефон, и капрал из окна протянул своему шефу трубку.

— Момент, — сказал капитан в трубку и, прикрыв ее рукой, снова обратился ко мне: — Ну чего вы стоите? Я вам сказал свое слово, и оно последнее. — И повернулся спиной. — Да? Ничего. Просто один настойчивый янки. Говорит, что капитан Донован…

Нечего сказать, хорош этот Донован!

Левковича снова не оказалось на месте. Но теперь я уже был умнее и спросил Эллен.

Увидев меня, она остановилась как вкопанная.

На этот раз на ней были армейские брюки оливкового цвета и пуловер размера на три меньше, чем следовало бы.

— У капитана Левковича сегодня неприемный день, — заявила она, остановившись на лестнице.

— Тогда, может быть, вы? — спросил я по-немецки. Она сделала гримасу.

— Не может быть и речи!

«У Донована есть подражатели», — подумал я.

— А я, собственно, пришел вовсе и не к капитану. На следующей неделе я лечу в Лондон и хотел бы с вами сделать одну пробу…

Она молчала, видимо оценивая мое предложение: стоит ли менять капитана в Гамбурге на лейтенанта в Лондоне.

— Не может быть и речи! — снова повторила она.

— Ну нет так нет. — И я направился к выходу.

— Скажите, откуда вы так хорошо знаете немецкий? — неожиданно спросила она.

— Вы и не представляете, чего можно достичь в Голливуде! — начал я убежденным тоном и добавил: — Если, конечно, вы там появитесь!

— А где бы вы хотели сделать свою так называемую пробу? — спросила она не без насмешки. — Уж не у вас ли на кушетке?

Однако в голосе ее уже не чувствовалось прежней уверенности.

— Нет. Где-нибудь за городом. Мой оператор — специалист по съемкам на натуре.

Упоминание об операторе произвело впечатление. Она, вероятно, сочла риск не таким уж большим. Остальное Эллен проделала очень элегантно.

— Билли, — обратилась она к капралу, — если будет звонить шеф, скажи, что я уехала к Эльфриде и в семь буду на месте, хорошо? — Она кончиком пальца провела по губам капрала.

Через три минуты Эллен вышла с небольшим чемоданчиком и уселась в мой джип.

Уоррингер сидел на кушетке и занимался (ура!) своей камерой. У трех девиц была большая стирка, и выглядели они очень живописно.

— Скорее, Джимми! Забирай свои манатки и поехали отснимем несколько кадров!

Но он покачал головой:

— Не выйдет. В настоящий момент у меня нет ни метра пленки. А получу я ее только завтра утром.

— Тем лучше. Будем снимать без пленки! На этот раз она нам и не нужна… — И я показал ему на улицу, где стояла машина и видна была спина Эллен. Этого было вполне достаточно.

Мы поехали к Эльбе.

Три раза нас останавливали. Но стоило Эллен предъявить свои документы, подписанные капитаном Левковичем, как нас пропускали.

Остановились мы в безлюдном месте. Дело было к вечеру.

Эллен исчезла в кустах и через минуту появилась в шортах и спортивной блузке. Уоррингер возился со своей незаряженной камерой.

Эллен несколько раз прошлась перед объективом: сначала нежно улыбаясь, потом с обворожительной улыбкой для крупного плана и, наконец, по указанию оператора, улыбаясь через левое плечо. Потом она переоделась в купальный костюм.

Уоррингер смотрел на нее с наслаждением и тихо заметил:

— Ты ничего не имеешь против, если на той неделе я отсниму с ней еще несколько кадров? Скажу, что сегодня пленка была не ахти какая.

Купальник наверняка был из Кливленда. Выглядела она великолепно.

На этот раз Эллен валялась на песке и расчесывала волосы для крупного плана…

— А ваш шеф не рассердится? — спросил я ее на обратном пути. Было уже поздно.

— Он? Слава Богу, есть много способов успокоить его. Вы не верите?

Я поверил ей на слово.

Вернулся в отель я не с пустыми руками. У меня в кармане лежало предписание на 80 литров бензина, подписанное Левковичем.

Мне удалось разыскать двенадцать бывших узников концлагеря. Через Бергедорф мы поехали в Заксенвальд. В моем багажнике лежали четыре бутылки, купленные в «Атлантике»: одна — для Уоррингера, другая — для его ассистента, две остальные — для помощников. На большее у меня не хватило денег.

За последние дни мой фильм принял совсем другой вид. И не потому, что на каждом шагу мне чинили препятствия американские и английские военные власти. Сама жизнь диктовала свои условия!

Впервые в жизни я встречал людей, которые открыто говорили «нет» германскому фашизму, хотя они прекрасно знали, что подвергают себя опасности. Ни один из них не собирался оправдываться перед историей и повторять жалкие слова: «Я же маленький человек…» Эти люди вызывали восхищение.

Концепция фильма в корне изменилась. Если раньше бывшие узники концлагерей казались мне пассивными фигурами, своего рода связующим звеном для показа главных событий, то теперь каждый из них обретал в фильме собственную жизнь. Разумеется, я понимал, что за такое короткое время невозможно создать полновесные образы. Но ведь я и готовил не художественный фильм, а фильм-документ.