— Господин Беднарж, вам необходимо следовать за нами.

Полицейский встал. Он был бледен:

— Что вам от меня нужно? Разве вы не видите, что у меня гости?

— Об этом знает весь дом. Возможно, вашим гостям будет небезынтересно узнать, что вам предъявлено обвинение в сотрудничестве с врагом?

Полицейский советник пытался сохранить самообладание.

— Давайте побыстрее! — сказал по-немецки один из вошедших. — Пошли! Вы еще не забыли немецкий язык, господин Беднарж?

Шонесси небрежным жестом вытащил из кармана пачку сигарет и предложил вошедшим закурить.

— Блейер, скажите им, что полицейский советник — о'кей, а я хочу немного поговорить с ним!

Блейер торопливо зашептал Шонесси о том, что случилось, но майор был невозмутим:

— Переведите им, что я сказал!

Блейер перевел. Вошедшие переглянулись в нерешительности. Кондуктор трамвая ответил за всех:

— Господину Беднаржу нечего бояться, если у него все в порядке. Мы ведь не нацисты. Однако мы хотели бы присмотреться к нему попристальнее…

— А имеют ли они законные полномочия на арест? — бесцеремонно спросил Шонесси. — Объясните им, что это тоже необходимо соблюдать при демократии. Пусть привыкают, раз уж называют себя ненацистами.

— Переведите господину полковнику, или кто он там по чину… Очень хорошо, что он вспомнил о демократии, но в нашей собственной стране мы сами наведем порядок! Если же он решил заступиться за этого брата, пожалуйста. В национальном комитете ему все объяснят.

— Прекрасно! Блейер, скажи ему, что я обязательно справлюсь об этом и расскажу у нас, что случилось с господином Беднаржем…

Полицейского советника увели.

Пожав руку хозяйке дома и ее дочери, Шонесси пошел вслед за группой.

Перед домом стоял старый грузовик, в кузове которого уже находились четверо мужчин и одна женщина. Вокруг машины толпились люди. Они грозили задержанным кулаками и кричали: «Бандиты! Изменники!»

Беднарж пробовал было что-то возразить, но ему не дали говорить. Он быстро забрался в кузов.

— Они сошли с ума, — произнес Шонесси, когда мы сели в машину. — Ведь такие специалисты нужны. Знаете ли вы, сколько времени потребуется для того, чтобы подготовить вот такого компетентного полицейского чиновника? По крайней мере лет двадцать! Если ваши чехи, Петр, хотят арестовать всех полицейских, которые заигрывали с нацистами, они сразу же могут закрывать свою лавочку.

У первого же переулка Шонесси приказал остановиться.

— Блейер, уточните, где заседает этот самый национальный комитет. Пусть они знают, что мы действительно интересуемся этим папашей. Надеюсь, ничего серьезного с ним не случится, а попугать его, видимо, есть за что.

Интерес Шонесси к судьбе полицейского советника показался мне явно неуместным.

— Ведь мы совсем не знаем, в чем его обвиняют, господин майор. Может быть, он и на самом деле свинья…

— Ну и что? — Майор добродушно расхохотался. — Если мы сумеем его освободить, он будет обязан нам жизнью! А подобных людей не стоит сторониться. Впрочем, чтоб вас не мучила совесть, поинтересуйтесь в доме, что там за ним числится!..

На этот раз я стрелой вбежал на самый верхний этаж.

За все десять лет дверь так ни разу больше и не покрасили: она была такая же темно-зеленая. Тогда я покрасил ее, поджидая Еву. Мне очень и очень хотелось видеть ее у себя в гостях. И она пришла, но на лестнице было темно, так что оценить мое искусство живописца Ева смогла лишь через двенадцать часов, когда мы отправились вместе с ней купить что-нибудь на завтрак…

На двери висела дощечка с надписью: «Педес — лучший заменитель подошвы», а ниже от руки написано: «Склад. Посторонним вход воспрещен».

Дверь была приоткрыта. В глаза бросились грязно-серые стены, пустые картонные коробки, выбитые стекла, разбитая раковина. Неужели это сюда приходила позировать стройная девушка с темными волосами? Позировать для картины, которая сейчас висит в квартире одного люксембургского врача? И неужели в этой комнатушке с покатым потолком были счастливы два человека? Что действительно здесь напоминало прошлое, так это запах старого клея и заплесневелой кожи.

— Что вам здесь нужно? — спросил меня чей-то голос. Это был столяр Вотицкий, мой старый сосед. Казалось, он стал еще ниже ростом. На рукаве его я увидел повязку с буквами «RG». Все остальное мне было хорошо знакомо: старые выношенные брюки, открытый жилет, который болтался на нем, как на вешалке, серая с темными полосами шерстяная рубашка и взад-вперед двигающийся кадык под бородой.

Узнал он меня только тогда, когда я вслед за ним вошел в кухню, где в окошко пробивался свет. Как и все чехи, Вотицкий произнес уже не раз слышанную нами фразу:

— Слишком поздно. Слишком, слишком поздно. — И, сделав небольшую паузу, добавил: — Однако это, возможно, и к лучшему…

Старик рассказал, что с 5 по 9 мая он все время пропадал на баррикадах и лично участвовал в трех огневых стычках. Боучеки вели себя очень хорошо. Жена варила суп и кофе и носила восставшим. Господин Кадержабек с третьего этажа, служащий из банка, неожиданно тоже проявил себя как герой. А вот Фанты со второго этажа наложили полные штаны и все время просидели в подвале. Полицейский советник? Этот все годы был заядлым коллаборационистом, а 23 апреля вместе со своими домочадцами подался «в деревню»… 8 мая он один вернулся в город и пытался было смешаться с защитниками баррикад, но с ним никто не разговаривал. Тогда под вечер он исчез и вскоре появился вместе со всей своей семьей…

— Знаете ли вы что-нибудь более конкретное о нем?

— Конечно, вот послушайте! Шесть лет он верой и правдой служил в управлении полиции. Разве этого мало?

— Насколько мне известно, впоследствии он переметнулся к восставшим?…

— Уж не думаете ли вы, что национальный комитет зачтет ему это? Я точно ничего не знаю, но человек, который еще задолго до оккупации был противником красных, с приходом немцев не может вдруг превратиться в ангела…

Я брел по улицам. Жители Праги повсюду расчищали баррикады, закрашивали немецкие надписи или же, собравшись группками, обсуждали события последних дней.

Когда я пересек ров, мимо меня проехал грузовик. Навстречу ему со всех сторон выбежали люди. Они размахивали руками. Лица их были возбуждены. Машина остановилась. В кузове между рюкзаками и какими-то картонками сидели мужчины и женщины в полосатой одежде узников концлагеря. Всем хотелось пожать им руки.

В кузове, кроме бывших узников, находились две сестры милосердия, а в кабине, рядом с водителем, сидел врач. Бывшие узники удивленно рассматривали улицу, радостные лица людей, флаги, красноармейцев. Один из узников, с наголо остриженной головой, хотел что-то сказать, но голос его потонул в шуме толпы. На борту машины белой краской было написано: «Да здравствует свобода!»

И тут я узнал врача. Это был доктор Соучек. Я стал пробиваться к нему. Ведь он мог знать самое важное для меня. Вскочив на подножку машины, я пожал ему руку. Врач тоже узнал меня.

— Дружище, Градец, ты американец? Как ты попал сюда? Ведь все ваши волки сидят в Пльзене!

В этот момент машина тронулась. Доктор Соучек, высунувшись из окошка, крикнул:

— Ты разыскиваешь Еву? Она сейчас в Терезине у доктора Машки…

Машина исчезла за углом.

Доктор Машка, эпидемиолог по специальности, был доцентом Евы. Она не раз рассказывала мне о нем… И как только я запамятовал это!

Судьба доктора Машки сложилась следующим образом. Осенью 1944 года некоторые врачи-патриоты обратились к своим коллегам с призывом принять необходимые меры предосторожности на случай возникновения эпидемии. Близился конец войны. Скоро из концлагерей будут выпущены на свободу сотни тысяч узников. И, безусловно, это создаст опасность распространения различных болезней.

Подпольное руководство коммунистической партии откликнулось на этот призыв. Машка не был коммунистом, но он был известен как патриот, и потому его тоже не обошли стороной…