По дороге доктор беспокоился:

— Больница переполнена, но я надеюсь, что, если персонал увидит военных в американской форме, это, несомненно, поможет…

Это действительно помогло. На обратном пути доктор молчал, но когда мы остановились перед его домом, он пригласил меня на чашку кофе.

Вилла доктора была обставлена с большим вкусом. Сын хозяина, мальчик лет двенадцати, обратился ко мне по-английски.

В передней нас встретила хозяйка дома — красивая темноволосая женщина с овальным лицом и высоко поднятыми бровями. На ней был шерстяной свитер цвета морской волны и темно-синие брюки. Она говорила по-французски. Приятным гортанным голосом она пригласила меня пройти в гостиную.

Комната была покрашена в темный цвет. Занавеси на окнах показались мне чересчур массивными. В комнате стояло несколько бронзовых статуэток. Стены были увешаны картинами. Заметив мой интерес к картинам, хозяйка дома опустила шторы затемнения и зажгла свет.

Над роялем висели картины, выдержанные в духе раннего импрессионизма. В алькове я увидел несколько миниатюр в рамках из слоновой кости…

И вдруг мои колени задрожали. С картины без рамки на меня с легкой насмешкой смотрели холодные голубые глаза! Стройное тело, узкие ладони обхватили колени, полуоткрытая папка на столе еще более подчеркивала белизну тела женщины…

Перехватив мой взгляд, фрау Баллоу спросила: — Вам нравится эта картина? Ее оставили у нас друзья из Праги. Они — беженцы. Одна супружеская пара, муж — довольно известный врач. Вот уже два года, как от них нет никаких вестей. Мы опасаемся, как бы нацисты не схватили их во Франции и не упрятали в концлагерь, как и многих других. Видимо, эта картина была очень дорога им, раз они оставили ее здесь. По-видимому, на картине нарисована какая-нибудь их знакомая. Спрашивать их об этом было просто неудобно, поскольку женщина на картине обнаженная. Как видите, мы здесь, в Люксембурге, в некоторой степени викторианцы…

Женщина засмеялась и, извинившись, вышла за кофе. Я подошел к картине поближе, чтобы заглянуть в насмешливые глаза Евы.

В душе я пейзажист. Фигуральные вещи мало интересуют меня. Однако Ева — это совсем другое. Но мне все же удалось сделать несколько удачных набросков с нее. Когда мой эскиз через четыре дня увидел Богуш, он улыбнулся и сказал:

— Ева Штербова. Она сейчас как раз сдает экзамены за пятый семестр на медицинском факультете. Безнадежное дело…

— Экзамены за пятый семестр?

— Нет. — Богуш усмехнулся. — Безнадежно ухаживать за Евой. Голова у нее забита одной медициной. Я вижу ее каждый вторник. Она слушает анатомию у Йршабека.

Богуш был скульптор и слушал анатомию.

Я тоже начал посещать занятия по анатомии под предлогом, что и это может пригодиться пейзажисту.

Голова у Евы на самом деле была занята только экзаменами. Однако после сессии мне все же удалось установить следующее: во-первых, она очень любила танцевать и танцевала искусно; во-вторых, она была членом левой студенческой организации, и, в-третьих, на ее носике было шесть крохотных веснушек, которые она тщательно запудривала.

Через три года Ева стала ассистенткой врача в университетской клинике, а мне все еще никак не удавалось написать с нее приличный портрет, так как ее родители вовсе не собирались отпускать свою дочь в свободное время в мастерскую какого-то неизвестного художника.

В то время я работал художником сцены. Дело это не любил и получал смехотворно низкий оклад, которого едва хватало, чтобы заплатить за мастерскую. Тогда мне было все равно чем заниматься: обстановка летом тридцать восьмого года была настолько тревожной, что мне, как офицеру запаса, приходилось со дня на день ждать призыва в армию.

Но, несмотря ни на что, для нас с Евой это было великолепное лето. Наши каникулы мы провели в палатке на берегу Сазавы, неподалеку от лагеря для детей рабочих. Теперь я знаю, что это место Ева не случайно выбрала для отдыха. Тогда же я во многом еще не разбирался.

Это был лагерь «Солидарность», который не только не пользовался поддержкой правительства, но даже всячески преследовался им. Худенькие детишки со вздутыми животами и огромными глазами! Здесь можно было услышать не только чешскую, но и немецкую, венгерскую, польскую речь.

Ева предложила лагерю свои услуги медика на время нашего отпуска. Лагерный врач, перегруженный работой, был очень благодарен своей коллеге из Праги.

— Это наше последнее лето, — тихо и неожиданно сказала мне как-то ночью Ева.

Я ничего не ответил. Мы понимали, что следующее лето может быть совсем другим. Я буду находиться где-нибудь на фронте, а Ева…

— Этих детишек нужно будет эвакуировать в Восточную Словакию. Кто-то должен о них позаботиться. Они не дадут нам очерстветь, не так ли? Утром я поговорю с Йошкой…

Йошка был начальником детского лагеря.

Так мы оба стали членами «Солидарности». И после возвращения в Прагу мы не порывали контактов с этой группой.

Фрау Баллоу вернулась в комнату, неся на подносе чашечки и блюдца. Доктор Баллоу тем временем успел переодеться и подсел к нам.

— Как увидели эту картину, вы будто онемели, — заметила наблюдательная хозяйка. — Картина очень мила, даже если это и не шедевр. Наш сын тоже заглядывается на нее, когда нас нет в комнате. Жаль, что она полностью не закончена.

Да, я не закончил эту картину. Случилось это через три недели после нашего отпуска, в сентябре. Как-то после обеда я неожиданно вернулся домой. Было еще довольно жарко, и Ева как раз принимала душ. Она не заметила моего прихода и, загорелая, стройная, мокрая, быстро промелькнула в комнату.

Я вырвал листок из блокнота и стал рисовать. Ева замерзла и растирала тело руками…

Часа через два я сделал набросок маслом, а через три дня на скорую руку написал картину. Это был всего лишь набросок. Ева не дала мне закончить портрет и этим, возможно, помешала испортить его.

— Неужели я и вправду такая? — спросила она, когда я положил кисти. — Ты меня такой видишь? Ты меня идеализируешь, не так ли? Жаль, что мои родители не видят этой картины. — И она тихо рассмеялась. — Вот был бы семейный скандал. Они, наверное, даже отказались бы от меня.

— Вот тогда уж ты была бы у меня в руках, — пошутил я.

Ева стала совсем серьезной:

— Ты не знаешь моих родителей. Это люди совсем другого поколения. Они никогда не должны увидеть эту картину, разве что после моей смерти…

— У вас есть друзья в Праге? Возможно, вы знали семью Штербов? — не унималась фрау Баллоу.

— Совсем немного, — коротко ответил я и торопливо стал прощаться.

На улице Брассер меня ожидала сенсация: из Парижа вернулся Вальтер Шель.

Когда он выпрыгнул из машины, мне показалось, что там сидит кто-то еще — в шинели, надвинув каску на самые глаза.

Увидев меня, Вальтер подошел вплотную и зашептал:

— Петр, я рад, что встретил именно тебя. Ты должен мне помочь! Произошло нечто невероятное!..

Вальтер был сам не свой. До сих пор я знал его как очень осторожного парня, который всегда заботился о своем послевоенном будущем. Сейчас же передо мной стоял совсем молодой человек, неистовый, со сверкающими глазами. История, которую он мне рассказал, могла случиться только в дни Второй мировой войны, в дни великого переселения народов.

Париж его встретил холодно и печально. Вальтер быстро отнес толстый пакет в штаб. Найти место для ночлега не составило особого труда. И теперь в его распоряжении были целые сутки! Он не знал, чем заняться, и пошел бродить по улицам. Недалеко от Венсенских ворот его внимание привлекла какая-то пожилая женщина.

Она шла с трудом, опираясь на палку, то и дело останавливаясь. Старушка показалась Вальтеру знакомой. Это была мать его школьной подруги Рут.

В шестнадцать лет Вальтер был безумно влюблен в пятнадцатилетнюю Рут. Их дружба продолжалась до начала тридцать четвертого года, когда родители Шеля эмигрировали в Америку.