Персональные выставки в Ферраре, Падуе, Венеции, во многих других городах и ни одного упоминания о них в «обновленной» России. Хрущев был прав, осмеяв тех, кто утверждал, что цензуры не существует: еще никогда она не была такой суровой. Пожалуй, только первая персональная выставка Белютина в Лозанне удостоилась короткой и маловразумительной заметки в «Независимой газете». Несмотря на взрыв интереса в швейцарской и французской прессе, несмотря на отзывы тамошних искусствоведов.
NB
Урсула Вольф (Артис. Журнал нового искусства, июнь, 1993):
«Представленные здесь произведения составляют часть тех 400 работ, которые можно было увидеть в 1992 году в Сенаго (Италия). Только формально можно было бы отнести Белютина к абстракционистам, по существу в его произведениях всегда присутствует визуально узнаваемый элемент человеческой фигуры и форм. В точном соответствии с заявленными в его ранних работах принципами „Новой реальности“ развиваются в картинах его формы через Гармонию и Диссонанс, которые находят свое подлинное внутреннее объяснение только через поток происходящих политических событий. Через этого могучего художника эпоха Сталина и тирания, обращенная против человеческой сущности, находят куда более точное выражение, чем через любые слова и словесные разоблачения. Никогда не подчинялся он идеологической цензуре и не склонялся перед ее постулатами. Он всю жизнь действовал в своем регистре своих художнических устремлений и интересов, развивая совершенно специфическую символику, которая отдает безусловное первенство в человеке духовному началу».
Лоренс Кардуччи (Вуар, август, 1993):
«Оригинальное и совершенно независимое, искусство Белютина не позволяет заключить себя в формулы. Это прежде всего человеческая современность, и он поднимает ее главные проблемы, полностью игнорируя политическую шелуху. И он продолжает свое могучее творчество вопреки и наперекор всему, языком, складывающимся иногда из простых на первый взгляд элементов — модулей, из цветов могучих и контрастных, брошенных на активный фон. Его краски обладают способностью вибрировать, подчас двигаться. Они могут жить гладкими и концентрироваться в пятна. Эти модуляции объединяются, пересекаются и в конце концов заключают в себе тайну логики эмоций, но никогда не системы какой-либо обобщенной теории, какие обычно принято вымысливать».
Выставки в Бергамо, Мантуе, галерее Второго Ренессанса в Женеве, в Милане. Празднование в Модене 25-летия членства Белютина в Итальянской академии современного искусства. Международная научная сессия Ассоциации «Виртуальная реальность», посвященная целиком творчеству Белютина. Выставки в Канаде…
Предложенное Госдепартаментом Соединенных Штатов за особые заслуги в области культуры право на постоянное проживание — «гринкарта». Предложенное сеймом Литвы гражданство этого государства. И неизменное упорное молчание России. Даже выставка «Новой реальности» в Польском культурном центре в Москве не изменила положения. Почему?
«СТРАХ. Животный. Нерассуждающий. Покрывающий липким потом лицо и тело. Сводящий судорогой пальцы рук. Застилающий серым туманом глаза. ПРОСТО СТРАХ. Неужели вы этого не понимали? Столько лет! Всегда рядом, — сказала старая художница Тамара Тер-Гевондян, сотрудница Мейерхольда, племянница книгоиздателя Саблина, в канун своего 90-летия. — Тогда художники не столько радовались, сколько боялись великолепной грандиозной выставки в Манеже. Старались не показываться на экспозиции. Не покупать лишнего каталога с собственными работами. Не приглашать знакомых. Как исчезнувшее счастье, им на каждом шагу вспоминалась мастерская в лесу. Работа среди своих…
Ну, да, да, ни с кем ничего не случилось после того, рокового, Манежа. После истерических воплей Хрущева. Но — кто мог забыть слова о лесоповале, зонах, перевоспитании? Не то время? Полноте, при чем здесь XX съезд?! Ни один из его материалов опубликован не был. Все „товарищи“ оставались на прежних местах. Именем „вождя и учителя“ по-прежнему клялись. В том числе сам Хрущев. Да и сколько лет отделяло Манеж от XX съезда? Всего шесть? И это при наших традициях!
ОНИ победили. Не прибегали к репрессиям, разве что лишали профессиональной работы, подвергали обработке на собраниях. В этом не было ничего незнакомого. Это еще можно было пережить. „Искусствоведы в штатском“ действовали иначе — предупреждали, напоминали, многозначительно недоговаривали, намекали: Белютин все равно обреченный человек, зачем же еще расплачиваться и вам? Подумайте о детях, родителях, простом человеческом спокойствии. И так из года в год.
Вот потому в направлении так много женщин. Вспомните, ученики, апостолы предали Учителя все и по нескольку раз. У подножия Голгофы остались одни женщины. Они пришли и на следующий день с миром. Они — не апостолы. У нас иные внутренние мотивы, иные способы самоутверждения. Женщине свойственно оставаться рядом с тем, кто страдает от несправедливости.
Почему так много людей продолжали заниматься этим искусством? Не скажу за всех, но некоторые бежали таким образом от страха. Холст и краски, работа рядом с единомышленниками освобождали от страха, позволяли внутренне разогнуться. Хоть на время.
Но хуже всего теперь, когда сам себе не можешь простить упущенных возможностей, неполноты жизни. Когда стыдишься поступков собственных товарищей и своих мыслишек. Сколько и как можно было сделать!..»
2000 год. Девять лет постсоветского пространства. Рыночных отношений? Конечно, нет. Эти отношения не могли сложиться в условиях разора промышленности и сельского хозяйства. Дикий Запад американских Штатов XIX столетия возродился на почве алюминиевых и металлургических гигантов, государственного золотого запаса и алмазных россыпей, стремительно возрастающей утечки капиталов из страны на личные счета ловких и «крутых» дельцов.
Сеанс массового гипноза о наступлении всеобщего благоденствия, предпринятый экономическими недоучками со Старой площади, и на новой почве не состоялся. Востребованность всех способностей и удовлетворение всех потребностей — вплоть до самых минимальных: крыши над головой, тепла в морозы, гарантированного отсутствия чувства голода — В ПРИНЦИПЕ не могли осуществиться. Учебники политэкономии советских лет в этой части, к сожалению, не ошибались.
Некогда превозносимый всеми советологами великий исход «диссидентов» обернулся своей противоположностью. Для Запада с исчезновением «железного занавеса» они перестали представлять политический интерес — творческая сторона здесь никогда значения не имела. А великого возвращения на «освобожденную родину», чью культуру в условиях эмиграции предполагалось сохранять и развивать, не произошло. Риск вторичной эмиграции представился большинству во всех отношениях некомфортным. Страна и в самом деле стала другой. Выросли новые поколения. Утверждаются иные представления о человеческих ценностях. Однако самые деятельные кинулись на оставленную родину искать… средств к существованию. И компенсации — ущемленного самолюбия. И прохудившегося кармана. Призыв к свободе личности и творчества предстал простой беспринципностью. Раз исчез «спрос на увековечение репрессированных», можно подумать о памятнике русской водке. Например, в Угличе, в городе, где пролита кровь царевича Дмитрия. А вот еще идея — построить памятник детям — жертвам пороков взрослых (не материнской жертвенности и отцовской любви!) на площади, где праздновались в Москве первые победы Петра I, звучали первые салюты, на фоне стен и соборов Кремля. И леди Ди — на месте памятника Дзержинскому на Лубянской площади.
Идеологические заветы Суслова продолжают жить. Просто на рычаги использования искусства, культуры как средств политического воздействия легли другие, но не менее цепкие руки. Президент Академии художеств заявил откровенно: «Дело художника — делать деньги» — так он назвал свою статью. Дело искусства — развлекать, удивлять, само собой разумеется, «элиту», — только не быть искусством как видом человеческой деятельности, высшей формой реализации сущностных, по Гегелю, сил. Таково утверждение искусствоведа-социолога, начавшего с яростной борьбы против 70-метрового памятника Петру на берегу Канавы и легко удовлетворившегося галереей под искусственным небом Гостиного Двора как компенсацией за изменение курса.