— Вот ты где! А я с ног сбилась, ищу тебя. Старшина зовет.

— Не выдумывай, пожалуйста, я у него отпросилась. Боря, познакомься, это моя лучшая подруга Маша Скворцова.

— Я много слышал о вас от Нины, — сказал Борис, принимая в обе руки неохотно протянутую руку Маши.

Он сказал правду, я, по-моему, обо всех моих близких рассказывала ему.

— Я тоже, — сухо ответила она.

— Ладно, ты, Маша, садись. А ты, Боря, продолжай!

— Да я уже вроде бы все рассказал. Отлежал в госпитале. Выписался. Сегодня уезжаю. Снова воевать буду. Вот и все, Нинуля.

Машка исподтишка присматривалась к нему. Мне кажется, она до сих пор все-таки не верила в его существование и считала Бориса просто плодом моей фантазии. И теперь ей, конечно, надо было не только рассмотреть, но и понять его.

— Уезжаешь сегодня? — переспросила я. — А как же…

Я осеклась под грозным Машкиным взглядом.

— Как же мы? — досказал он. — Я тоже об этом думаю. Знаю одно, надо сделать все, чтобы быть вместе. Ну не в одной части, так хотя бы рядом. Но как это осуществить, ума не приложу. Вы скоро кончаете?

— В конце декабря.

— В конце декабря, — повторил Борис, — в конце декабря… А куда будет распределение, еще неизвестно?

— Говорят, что отличникам можно будет по желанию идти на фронт. Но пока это только разговоры, кто знает, как все получится.

— Это было бы великолепно, — оживился Борис, — я же как раз там. Так что давай учись на «отлично»! И все будет в порядке!

— Скажите, Борис, — вмешалась Маша. — Неужели вы будете спокойно летать, если будете знать, что жизнь этой девочки…

— Я не девочка, не смей!

— …жизнь этой девочки будет в опасности?

— Дорогая Маша, ведь вы знаете Нину не меньше, чем я, и прекрасно понимаете, что независимо от того, есть я или нет, она сделает все, чтобы попасть на фронт. Правда же? Так если она будет рядом со мной, мне будет спокойнее.

— Я смотрю, вы взрослый и серьезный человек…

— Марья считает, что ты староват для меня.

— Подожди, помолчи минуточку, Нинка, дай мне сказать. Вы, Борис, взрослый и серьезный человек, и не можете же вы вправду смотреть на нее как на невесту. Я, может быть, что-то не так формулирую, вы постарайтесь понять меня.

— Я вас понимаю, —с улыбкой сказал Борис, — вы считаете, что я несерьезно отношусь к Нине, так?

— Так.

Черт знает что! Они говорили обо мне, совершенно не считаясь с тем, что я сижу рядом. Пошли-ка вы оба к дьяволу! Я встала, но Борис задержал меня.

— Одну минуту, Нинуля. Вы, Маша, неправы. Я знаю, что Нина еще…

— Что это за «еще»? Что я — «еще»?

— Еще не такая старая, как я, — засмеялся он. — И тем не менее, Машенька, все это оказалось для меня гораздо более серьезным, чем я мог предположить. Наверное, поэтому я очень рад, что познакомился с вами. Я буду спокойнее за Нину, зная, что рядом с ней такой надежный друг.

Машка клюнула на эти слова и немного оттаяла, даже постаралась улыбнуться ему на прощание.

— Ладно, — сказала она, — мне идти надо. И ты, Нина, не очень задерживайся.

Она ушла. Мы дождались, когда Маша вошла в дом, и, сами не зная почему, расхохотались.

Борис все еще держал меня за руку, и казалось совершенно невозможным, что через несколько минут это кончится, и его не будет со мной, и я не смогу вот так чувствовать его рядом, и глядеть на него, и быть такой счастливой.

Все-таки я не зря старалась учиться. Накануне выпускного дня отличников собрал комиссар школы.

— Кто из вас хочет получить назначение в прифронтовую базу? Там, как нигде, нужны сейчас хорошие специалисты.

Все двадцать четыре отличника изъявили желание служить в прифронтовой базе. Я так обрадовалась, что целый день не знала, за что браться. А вечером, в последний раз ложась спать в продуваемом ветрами кубрике, вдруг вспомнила, что сегодня двадцать девятое декабря, день моего рождения. И Гешку я не поздравила. И меня почему-то никто не поздравил. Ну, папа, конечно, не забыл, тетки тоже, просто, наверное, письма где-то застряли в дороге. Но Машка-то могла бы вспомнить. Я рассердилась и ткнула ее кулаком в бок. Она засмеялась и сказала:

— С днем рождения, Нина. Прости, завертелась и — из головы вон.

На следующий день мы отправились к месту назначения. Несколько часов провели во флотском экипаже. Здесь было как на вокзале. Одни спали прямо на полу, подложив под голову вещмешки, другие сидели вдоль стен или бродили из угла в угол. Изредка открывалась дверь, за которой сидел какой-то начальник, и кого-то приглашали зайти в кабинет. Все смотрели вслед вызванному с нескрываемой завистью. Человек получит назначение.

Сопровождавший нас капитан-лейтенант Осокин тоже прошел в кабинет и вернулся обрадованный.

— Через час уходит в Туапсе транспорт, идем на нем.

В большой и пустынной кают-компании мы разместились с некоторым даже комфортом. Уже вечерело, и многие девчонки, уставшие за день, устроились спать. Я бы тоже легла, но меня начало укачивать, и я решила подняться на палубу, чтобы никто не заметил моего состояния.

На палубе было прохладно, мне стало легче. Я облокотилась на борт. Кто-то подошел и встал рядом.

— Хороший вечер, — сказал человек, обращаясь, видимо, ко мне.

— Да.

Он понял, что я не хочу разговаривать, и замолчал. А я думала о том, что совсем недавно отмечались наши с Гешкой пятнадцать лет. Как тогда было хорошо. И никому не приходило в голову, что через два года в этот день мы все будем разбросаны по белу свету, а кого-то из нас уже не будет в живых.

Тогда собрались все. Приехал папа, а на другой день и мама. Мама привезла нам в подарок красивые беличьи малахаи, сделанные для нее искусницей-якуткой. А папа привез ящик яблок. Тетка Милосердия доставала их из стружек, разворачивала тонкую бумагу и говорила:

— Верепские яблоки.

Мы с Гешкой на другой день долго спорили, почему они так называются: или это сорт такой, или от места, где они росли. Спросили тетку, но она сказала, чтобы мы не приставали к ней со всяким вздором.

Вечером папа открыл бутылку облепиховой настойки, которую еще осенью сделала тетка Милосердия, и налил всем, даже нам с Гешкой. Мы развеселились и, когда тетка Милосердия спела песню, расхохотались так, что папа пригрозил отправить нас спать. Но она на самом деле пела очень смешно, басом:

Гешка заглянул под стол и показал мне на ногу тетки, отбивающую такт. Ножка была сорокового размера.

А через день в большой комнате поставили елку, и когда мы утром проснулись, она стояла нарядная. А за окнами еще не рассеялся ночной мрак; и в комнату через заснеженные узорные стекла проникал синий-синий свет. Гешка упорно убеждал меня потом, что насчет синего света я присочинила, но мне и сейчас видится то морозное утреннее окно, стоит закрыть глаза.

— Скоро Новый год, — сказала я.

— Да, — ответил мужчина, стоявший рядом со мной у борта. — Грустно, да?

— Нет, не то чтобы грустно, а Новый год встретить в дороге неплохо.

— Странно, почему же?

— Говорят, что как встретишь Новый год, так он и пройдет. Значит у меня весь сорок третий пройдет в дороге.

— А что в этом хорошего?

— Ну, подумайте, в какой дороге можпо провести весь год в такое время? Только на фронте. А мне больше ничего не надо.

— Да? — удивился мой собеседник. — Вот вы какая боевая?

— У меня на фронте папа и брат. Мы с Гешкой всегда жили одной жизнью. И вот сейчас он воюет, ему тяжело. Да и не только ему… А я разве могу сидеть в тылу в такое время? Не могу!

— Вы сейчас куда направляетесь?

— Ну, я не знаю, в какую часть попаду, но уж во всяком случае сделаю все, чтобы быть на передовой, честное комсомольское.