И коммунистов Ханку Савицкую и Янека Красицкого другие коммунисты тоже выдали гестапо. Гомулка вел свои политические игры против Финдера[118], против кого-то еще… В подполье это нормальное явление. Далеко не всё только черное или только белое…

Единственный человек, который все это знал, взял и умер. Я говорю о Марысе Руткевич[119]. Она была обыкновенным русским агентом, советской радисткой, а впоследствии — главой секретариата ЦК. Когда ее сюда забросили, обслуживала радиопередатчик. Своим говорила, что радиограммы не должны быть длинными, потому что иначе передатчик запеленгуют. Но ей давали длинные тексты, и в конце концов она попалась. К счастью, она была беременна. У немцев беременных не приговаривают к смерти, так что Марыся в Павяке[120] родила двоих близнецов, кормила их; потом вроде бы советская разведка сторговалась с немецкой, и за два дня до Варшавского восстания за ней приехали и из Павяка на извозчике увезли в город. Вот она знала все досконально. Мы с ней дружили, но, хоть режь ее на кусочки, никаких подробностей не выдавала. Всегда говорила, что ничего не знает. Такая у нее была шпионская выучка.

Но хватит об этом, это к делу не относится.

А связки «свой — враг» были везде. Армия Крайова без этого не могла бы существовать. До меня доходили слухи, будто аковцы встречались с гестаповцами. Возможно, это не так, но если и так, я бы не удивился. Каждой стороне необходимо было знать, что происходит у противника. Все разведки связаны между собой в этакий гордиев узел.

— А как складывалась ваша и ваших товарищей жизнь, когда после восстания в гетто вы прятались в чужих квартирах в Варшаве? Что делают в ситуации, когда нельзя выйти из квартиры, а при этом хочется участвовать в подпольной деятельности?

— Есть связные, а по вечерам можно рассказывать друг другу сказки. Особенно отличался Антек — он рассказывал замечательные сказки. Сам придумывал. А еще он знал много стихов, например всего Словацкого. Антек был человек высокой культуры — не только еврейской, но и мировой. А из поэтов выше всех ставил Словацкого, которого знал наизусть.

Летом по ночам он читал «Ангелли»[121]. Кроме того, с нами была его любимая девушка, они часто смеялись. И анекдоты мы травили. А жена полковника, которая нас прятала — еврейка, разумеется, — рассказывала всем по соседству, что ее муж в Лондоне, летает на самолетах. Поэтому торговцы овощами продавали ей петрушку и все такое прочее за треть цены. Но над нами постоянно висела опасность, так что сами понимаете… К счастью, нам повезло.

— У вас тогда было оружие?

— Было. Но что толку… Если бы пришли гестаповцы, от наших трех револьверов не было бы никакого проку, даже наш единственный автомат в квартире был бесполезен. И вообще, кончайте придумывать мифы. Оружие нужно не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы пугать противника.

— Сколько тогда стоил пистолет?

— Двенадцать, пятнадцать, пятьдесят тысяч — смотря какой. Но тогда, на арийской стороне, вопрос об оружии уже не стоял, мы оружие не покупали, зачем оно нам было? У каждого был пистолет или даже два, но это уже не имело значения. Антек ведь не расхаживал по городу с пистолетом, если бы его с ним схватили, это был бы конец. А Целина стрелять не умела, мазала. Казик тоже не ходил по городу с пистолетом. И девушки-связные не ходили. Если у какой-нибудь и было оружие, она его прятала где-то под полом. Но скорее всего, ничего у них не было — зачем оружие в такой ситуации? Нужно было иметь голову на плечах. Уметь выкручиваться. Врать. Да и это не всегда помогало.

— Вы нам однажды рассказывали, как ссорились с Целиной из-за денег, которые получили с Запада…

— За два дня до Варшавского восстания из Швейцарии приехала одна женщина и привезла рюкзак с деньгами. Там было 40 или 30 тысяч долларов, полкило золота и еще что-то, не могу сказать что. Это все прислали западные сионисты. Впервые они вообще что-то прислали. Целина считала, что мы должны жить, как любые другие скрывающиеся евреи. «Жегота» выделяла на каждого по 500 злотых, и Целина заявила, что этого хватит, а на водку нам давать она не намерена. Постоянно твердила: ты слишком много пьешь!

А посылку эту мы получили за два дня до Варшавского восстания! Сам не знаю, зачем я вам о такой ерунде рассказываю… Мы спрятали эти сокровища в какой-то дыре в той квартире на Лешно, где прятались, и во время восстания все сгорело.

— Значит, за этим рюкзаком во время восстания Антек отправил Казика Ратайзера и еще несколько человек? Дал невыполнимое поручение прорваться в уже занятый немцами район… Но они прорвались и чудом уцелели. Кстати: вы однажды упомянули, что завидовали тому, как Антек выглядел.

— Ничего подобного я не говорил, опять вы мне что-то приписываете.

— Вы говорили, что Антек выглядел как шляхтич. Есть такой снимок: он идет с Казиком Ратайзером — этакий польский пан, с усами, с чубом.

— Точно, так он и выглядел. Но чтобы я ему завидовал? Ясное дело, каждому хотелось выглядеть так, чтобы не привлекать внимания. Но что значит «завидовать»? Чепуху городите.

— И что же: вы никогда никому не завидовали? Не хотели иметь красивую машину? Вы же так любите водить… А что еще вам бы хотелось добыть, сделать, написать, создать?

— Уже ничего. Всё, я закончил. В моем возрасте… Паула Савицкая говорит: это же так долго продолжалось, ты прожил такую долгую жизнь. Кто-то меня спросил: как можно жить, когда все твои близкие умерли? Я ответил: ты что, хочешь и меня отправить в могилу?

Чужды мне эти ваши понятия. Не понимаю, о чем вы говорите. Завидую я, не завидую… Глупости какие-то.

— Ну а заповедь: не желай всего, что есть у ближнего твоего? Иначе говоря: не завидуй.

— Я не завидую. Я не хочу быть Рокфеллером.

— Вы когда-нибудь были богаты? Может, в какую-то минуту таким себя почувствовали?

— Нет. Но деньги у меня были всегда. И всегда много: у людей на хлеб не было, а у меня почему-то было. Не знаю, как так получалось. Может, потребности были очень маленькие. Но деньги у меня водились, и всегда кто-нибудь возле меня мог поживиться.

— А сразу после войны евреи, которых сначала ограбили гитлеровцы, а потом их дома заняли поляки, пытались добиться возврата своего имущества?

— Пытались, но ничего у них не получалось. Впрочем, точно сказать не могу, я ведь, как вы знаете, не принадлежу к числу тех, кому было что возвращать.

— Вам когда-нибудь хотелось разбогатеть? Бывали такие простые человеческие мечты: стать богатым? Сделать карьеру?

— Перестаньте. Будь это так, неужели я стал бы столько времени с вами, журналистами, тут сидеть?

— А журналистом вам быть не хотелось? Или режиссером?

— Нет. Надоело мне отвечать на ваши вопросы. Чего вы, собственно, от меня хотите?

— В заповеди говорится о желании обладать разными вещами. А как насчет желания сделать карьеру? Вам никогда этого не хотелось? Коммунисты не позволили вам защитить диссертацию…

— Не позволили. Это свинство, не спорю. Ну и что мне было делать?

— Тогда в Кракове вся комиссия проголосовала за вас, но Варшава…

— Не Варшава, а один человек. Видно, что вы болеете за Краков. А ведь там не все прошло гладко. Краковский ректор пригласил в комиссию серьезных рецензентов; сам он, замечу, взял обратно свой голос. После голосования власти вызвали рецензентов и ректора на аттестационную комиссию. Когда они сидели на скамейке под дверью, к ним подошел какой-то тип и сказал: не вмешивайтесь в это дело, оно политическое, и тому подобное. Тем не менее они не ушли и выложили все, что думают. В частности, спросили у оберрецензента (между прочим, он был генерал), почему нельзя присвоить мне ученую степень. И услышали: «Потому что нельзя». На том все и закончилось.