«Пресса» — отважная защитница монархии, и ее редактор раз в три года бывает во дворце Тюильри. Сочинитель «Парижского вестника» не бывает там никогда.

«Пресса» проповедует милосердие в политике и, несмотря на возмутительную несправедливость палаты депутатов, призывает относиться к третьей власти с уважением; она всегда отзывается об этом почтенном сообществе в самых приличных словах.

«Парижский вестник» проповедует неумолимость, он не видит оснований прощать ни трусость, ни несправедливость; он говорит обо всем этом откровенно, а поскольку он убежден, что, если нация благородная и великодушная представлена в парламенте людьми скверно одетыми и дурно воспитанными, — это большое несчастье, он считает своим долгом указывать господам депутатам на несообразность их наряда и вульгарность их манер и не пропускает ни одного случая это сделать.

Наконец, «Пресса» мечтает о мире, потому что вместе с миром приходят процветание страны, совершенствование земледелия, развитие промышленности и торговли, смягчение нравов и благоденствие человечества; да будет так!

«Парижский вестник», со своей стороны, время от времени мечтает о войне, не как политик, а как философ, не из любви к смертоубийству, но из отвращения к тому, что его заменяет. Ибо знаете ли вы, чем мы наслаждаемся, когда не ведем войну? Мы наслаждаемся чумой, желтой лихорадкой и холерой, либо революциями и мятежами; так вот, раз уж мир устроен так, что каждые двадцать лет на человечество обрушивается какой-нибудь мор, «Парижский вестник» полагает, что лучше погибнуть со славой на поле боя, чем увянуть на больничной койке или расстаться с жизнью на эшафоте; смерть есть смерть, но в первом случае тебя оплачут благодарные соотечественники, во втором — покинут все друзья, а в третьем — предадут трусы и подлецы. Не то чтобы «Парижский вестник» любил войну, но раз уж в этом благословенном мире нам остается лишь право выбирать между разными стихийными бедствиями, он осмеливается остановить свой выбор на войне.

Огюст Пюжен. Главная почтовая контора Парижа.

Мы уже угадываем ваш вопрос: как же получается, что «Пресса», газета столь рассудительная и последовательная, печатает фельетоны автора столь взбалмошного и нередко утверждающего сегодня полную противоположность тому, что он утверждал вчера? Все дело в том, что року, преследующему нас неотступно, угодно было сделать так, что наша жалкая болтовня имеет успех; чем сильнее скучаем мы сами, сочиняя наши фельетоны, тем больше, кажется, они забавляют публику; чем они глупее, тем, кажется, больше нравятся читателям; когда мы трудились на совесть, иначе говоря, сочиняли серьезные статьи в расчете на признание со стороны серьезных людей, это приходилось по вкусу лишь немногим; зато болтовня, самая настоящая болтовня, пленила всех без исключения, между тем для того, чтобы болтать с приятностью, много ума не надо; надо лишь быть в курсе всего, что говорится в самых разных сферах: в мире политическом, в мире артистическом, в мире литературном, в мире элегантном, а мы на беду обладаем и этим роковым преимуществом. Говоря короче, все сходятся на том, что у нас есть свое фирменное блюдо, и это блюдо — вздорные пустяки, а поскольку ни одна уважающая себя газета не может обойтись без известной дозы вздора, «Пресса» не может обойтись без нас, а если ты не можешь без кого-то обойтись, тебе волей-неволей приходится его терпеть. Нам скажут: «Но неужели никто не может вас исправить?» — Каким же это образом? Пригрозив, что не будут нас печатать?.. Угроза столь соблазнительная нас лишь раззадорит! Дал бы бог, чтобы в один прекрасный день нас захотели наказать и отпустили нас на волю! Но не стоит обольщаться пустыми мечтаниями, свободы нам не видать. Так что придется вам набраться терпения и смириться с нашим присутствием на страницах «Прессы»; как быть? совершенства в мире нет. «Пресса» — серьезная газета, выпускаемая с великим тщанием; наши проклятые фельетоны — единственный ее недостаток. Простите же ей привязанность к нашему злосчастному «Парижскому вестнику», а главное, не возлагайте на нее ответственность за вздор, который он несет шутки ради, и за его нападки на палаты, Академию, Германию и многие другие предметы. […]

Что ни говори, кто-то должен рассказать вам о главных событиях нынешнего карнавала.

Начался он самым покойным и достойным образом — с концертов. Концерты суть естественная прелюдия к развлечениям. Скажем сразу, что прекраснейшим из гармонических праздников был тот, что состоялся в доме герцогини Гальера[558]. Там имелось все, что необходимо для безупречного концерта: публика, подобранная умно и тщательно; превосходные певцы и — для тех гостей, кто не любит музыку, — превосходные собеседники; наконец, та важная деталь, без которой ни один праздник не достигает совершенства; тот прелестный предлог, который оправдывает все на свете: богатые парюры и прелестные турнюры, царственную походку и платья со шлейфом, двойные туники и тройные воланы; то хитроумное средство избежать скопления гостей в одном месте; та неисчерпаемая тема, которая служит началом для любого разговора; та общая цель, которая сближает всех своенравных гостей; тот секрет, который сообщает празднеству притягательность и живость; тот верх элегантности, который мы назовем паломничеством. Без паломничества праздник не праздник!

Под паломничеством мы разумеем прогулку по просторным гостиным и увитым цветами галереям, которую гости совершают ради того, чтобы насладиться лицезрением чудесного произведения искусства, таинственно укрываемого или, вернее сказать, почтительно сохраняемого в дальних покоях великолепного особняка — в неведомом святилище, куда профаны прежде допущены не были. В тот день, о котором мы ведем речь, роль чудесного шедевра, к которому тянулись вереницы паломников, исполняла Магдалина Кановы[559]. Кающаяся красавица оплакивала свои прегрешения в тиши и во тьме; впрочем, на нее падал луч света, который лишь подчеркивал ее прелести, а дамы в бархате и атласе, в жемчугах и брильянтах одна за другой приносили дань своего почтения этому поэтическому воплощению скорби и смирения. Кругом только и слышалось: «Вы видели Магдалину Кановы? — Я только что видел Магдалину Кановы. — Сходите же взглянуть на Магдалину Кановы. — Как? вы еще не видели Магдалину Кановы?..» Один из наших друзей осыпал нас колкостями из-за этой самой Магдалины Кановы. «Ну, — спросил он, — вы только что от нее; что скажете? — Последний раз мне довелось ее видеть двенадцать лет назад; так вот, положа руку на сердце, признаюсь, что она сильно изменилась». Друг наш счел этот ответ на редкость потешным.

Вернемся к концерту у герцогини Гальера: итак, разве не вправе мы назвать безупречным такое празднество, на котором в доме женщины пленительной и остроумной, в окружении знаменитостей, прибывших со всех концов света, гости слушают музыку Россини и созерцают шедевр Кановы?

Следом за концертами наступил черед благотворительных празднеств. Величественный особняк Ламбера, недавно приобретенный княгиней Чарторижской, предоставил свои роскошные гостиные для бала в пользу поляков[560]; на этом балу предметы для паломничества не переводились; праздник вышел чудесный и удался на славу. Выскажу лишь одно замечание: пожалуй, французов на этом празднике было маловато. Что ж! — возразят мне, — разве недостаточно того, что делает для чужестранных изгнанников правительство? А делает оно немало, доказательством чему служит недавняя просьба бургундского крестьянина назначить его на должность испанского эмигранта[561]. Правительство делает немало, это правда, однако щедроты правительства оплачивают бедные люди, платящие налоги, тогда как благотворительность — это налог, взимаемый не с бедных, а с богатых; если бы богачи давали больше, беднякам, возможно, не пришлось бы давать вовсе ничего. Мы дерзаем вынести это предположение на суд читателей. […]